Там, где ночуют звезды - [39]

3

Между небом и землёй стало так тихо, что можно услышать дыхание мёртвых.

Сегодня ночью это должно произойти. Каждая волна раз в жизни должна достичь берега. Прошло достаточно времени, чтобы химическая реакция превратила осиротевшую тень в её бывшего хозяина. Хорошо, что я сжалился над ней, иначе дикие звери разорвали бы её на куски, и я с трудом нашёл бы её чёрные останки. Рот в рот я уже вдохнул в неё тёплое сновидение. И вот её руки и ноги шевельнулись. Рёбра фосфоресцируют в дрожащем мраке. Я узнай глиняное ребро, из которого скульптор вылепил Еву. Тень пробуждается, она уже понимает мои мысли. Улыбка появляется на её уже-почти-лице. Так просыпается сонная речная волна, когда ласточка опускается к самой воде и чиркает по ней грудкой. Лёгкая рябь пробегает по зеркалу визави, из него выплывает, колышась, какое-то существо, и я слышу:

— Зачем ты принёс в жертву сновидение и захотел превратить ничто в нечто? Разве тень пожелала, чтобы ты одел её в жилы? Разве это радость для её бывшего хозяина? Без карманов шьют не только белые саваны, но и чёрные: воскрешённый из мёртвых отплатит тебе проклятиями!

— Кто ты, как пробрался в моё укромное жилище? — Я поднимаюсь с табурета, готовый кинжалом, которым вскрываю конверты, пронзить сердце незваного гостя.

— Гениально! Ты разгадал моё намерение, — довольно пробулькало существо. — Ради этого я и пришёл: чтобы ты сделал мне одолжение и всадил в меня кинжал. Ты собирался превратить тень в человека. И вот перед тобой человек, так преврати его в тень! Это и проще, и приятнее. Буду тебе благодарен, а то я сам не могу. Горел, но слёзы меня потушили. Бросался в воду, но река вынесла меня на берег. Не возражаешь, если я присяду и закурю трубку?

«Сгорел бы ты синим пламенем», — хотел я пробурчать в ответ, но мне стало любопытно, что выйдет из нашей встречи, и я начал играть роль радушного хозяина.

— Незваный гость — всё равно гость. Конечно, присаживайся, закуривай. — Я выкрутил фитиль, чтобы получше разглядеть посетителя.

— Присаживайся, говоришь? Что ж вы, гости, всё едите, что ж вы так не посидите? — ехидно срифмовал он.

И вот он сидит, заложив ногу за ногу, но не по ту сторону стола, а рядом со мной, так что я могу протянуть руку и дотронуться до его лица — охапки сухого мха, в котором теплятся два светлячка.

Он курит. Дымок из трубки рисует фигурку балерины. И, пока её ножки вытанцовывают вокруг меня, мне приходит в голову, что в кабинете только один табурет и я, сидя в его седле, объезжаю вселенные. А если так, получается, мой гость завис в воздухе.

4

«Что ж, — думаю, — пускай сидит, пускай висит, лишь бы тень простила, что я заставляю её ждать воскрешения». А незваный гость тем временем говорит:

— Вообще-то я полагал, ты сразу меня узнаешь, ведь я заслужил твою ненависть. Всё ещё не узнаёшь? Ай-ай-ай, человек не помнит, когда родился, не помнит, когда умер, а что же помнит-то? Но хватит намёков. Я Люпус. Родители дали мне имя Велвл[28], так они меня и называли, но в университете, кроме меня, не было студентов-евреев, и я стал там Люпусом.

— Не просто Люпусом, а Люпусом Продавцом Цианистого Калия, — припомнил я его титул. — Можешь не рассказывать, как ты ко мне проник. Напрасно я запер обитую медью дверь и спрятал ключ в карман жилета, нужно было запереть совсем другую дверь другим ключом. Так что теперь я в твоей власти.

— А я в твоей. — В охапке сухого мха сверкнули светлячки. — Раз ты знаешь, кто я и через какую дверь проник в твоё жилище, могу раскрыть карты.

Табурет, на котором я объезжаю вселенные, в кабинете, насколько я помню, единственный. Но нет ничего столь же нелогичного, сколь логика: я вижу и слышу, как Люпус придвигается ко мне и выколачивает пепел о деревянную ножку несуществующего табурета. Из трубки выскакивает искорка, солёной крупинкой обжигает мне язык и гаснет. А Люпус снова угощает трубку табаком и выпускает из неё новую балерину:

— И моя сила, и моя слабость в том, что я всегда сам с собой не согласен. Все часы моей жизни накрепко пришиты один к другому, но этот час не такой, как остальные: я даю согласие, чтобы ты умертвил меня. Напишу чёрным по белому и подпись поставлю. И ещё добавлю пункт, что ты остаёшься моим единственным наследником.

Хотя мой язык обожжён, слова не сдаются, сопротивляются:

— Люпус, гость мой дорогой, перед тем как я приму или отвергну твою просьбу, нам придётся развернуть один старый свиток. Если у тебя дрожат руки — не стесняйся, скажи честно. Тогда я разверну его сам. У меня хорошая память, я бессилен что-либо забыть. Вижу, ты киваешь мшистым чубом. Уступаешь мне эту честь. Спасибо. И вот я разворачиваю старый свиток.

…Нам осталась только одна зимняя ночь из всех ночей, прошлых и будущих. Вместе с нами она окружена частоколом электрических лопат. Но эта ночь, якобы преданная нам, исчезнет на рассвете, когда лопаты накормят нами голодные рты земли.

Облачённые в снежные рубахи, мы лежим в ледяной побелённой печи. Нам не холодно. Не холодно даже ребёнку, примёрзшему к материнской груди. Звёзды улыбаются. Рады, что их не ведут на расстрел.

Вдруг — мраморные останки зашевелились: здесь избавитель с мешочком цианистого калия! Тоже облачён в снежную рубаху, его дыхание — скрежет ножа по оселку.