Там, где ночуют звезды - [41]

— Сейчас ты ещё спросишь, как меня зовут. — Она великодушно освобождает мои губы.

— Прости, но я уже спрашиваю. В последнее время память у меня прихрамывает, как лошадь без подковы.

— Лиля. Блондинка Лиля. Разве можно забыть такое имя и такую женщину, как я? — Вдруг она кладёт голову ко мне на колени и поворачивается личиком вверх, чтобы я лучше её разглядел.

И опять я могу поклясться: я вижу это лицо в первый раз. Имя тоже совершенно незнакомое: Блондинка Лиля… Даже в сумраке погасшего парка мне прекрасно видно, что из этой дамочки такая же блондинка, как из вороны. Хватит и того, что у меня есть сила для правды. Или ещё и сила для лжи должна быть? Но всё-таки я не говорю вслух того, что хотел бы сказать. Любопытство притягивает — маяк для заблудших мыслей. И я снова киваю:

— Припоминаю, Лиля, припоминаю.

— Ну, слава Богу. Значит, пока у тебя память не совсем хромая. А сейчас, Володя, ты услышишь, когда и как я видела твою душу и что произошло со мной и с нами обоими.

Ладно, думаю, Володя так Володя, хоть горшком назови, только в печку не ставь. Ясное дело, Лиля меня с кем-то путает. Что ж, пускай. Мне всё равно, а ей приятно. Но как-то странно, что моё лицо, исключительно моё — тайную рукопись на старинном пергаменте можно спутать с лицом другого человека. Какой-то аферист подделал мой внешний облик?

А может, думаю, Блондинка Лиля не в своём уме? Если она не в своём уме — её ум в ней. Птичья тень поёт лучше птицы.

— Хорошо, Лилинька, начни с «когда»: когда моя душа тебе открылась. А после этого, само собой, станет ясно, как…

Её растрёпанная головка спрыгивает с моих колен, и тело выпрямляется, как освобождённая пружина. Лиля придвигается ближе и обнимает меня. Её ножки не достают до земли, будто у карлика.

— Я не нанизывала время на нитку. Не подсчитывала, так сказать, его жемчужин. Помню только, что это случилось, когда город превратился в чёрные часы с цифрами-людьми на огромном циферблате. По нему крутилась огненная стрелка и скашивала, скашивала цифры.

В городе смерть оказалась к нам неблагосклонна. И тогда мы с тобой бежали в лес, в его застывшую глубь. Стрелка чёрных часов косила и там. И мы бежали в его подсознание, я имею в виду, в его косматые болота, где стрелка лишь отражалась.

— Лиля, хватит, мне ни к чему выслушивать твоё молчание, твой немой рассказ. Я помню, словно это было сегодня и будет завтра. Мы погружались в трясину, и наши тела не могли слиться. Только наши руки, похотливые, покрасневшие, тянулись друг к другу — сутки за сутками…

— Володя, позволь мне закончить. Голод обглодал нас до костей, а мы никак не могли его утолить. Ели горькие коренья и лягушачью икру. И однажды ночью — когда свадебное платье прошелестело над болотами и они начали замерзать — я увидела, как душа выплывает из твоего рта и приближается к моему. Она сияла голубым светом, подобно сапфиру, а размером и формой была как голубиное яйцо. Ты же понимаешь, милый, голод не тётка. Я съела твою душу.

— Спасибо, Лиля. Съела и правильно сделала, иначе она утонула бы навсегда. Я хотел бы пешком пойти на те болота. Где они, в каких краях я смогу их отыскать?

— Я дам тебе подсказку: там, где ночуют звёзды…

1975

Поверхность и глубина

1

Некто молча рассказал эту историю, а его друг записал:

— Два раза я совершал суицид, или, как сказали бы пуристы, самоубийство, и во второй раз это мне удалось. Знаю, ты хихикаешь: видать, у него не все дома. А в первый раз тоже удалось? Так вот, друг детства, объясняю: первое самоубийство я совершил только в себе, внутри, и это было самое настоящее самоубийство, мне его хватило. Совершая второе самоубийство, я уже был до смерти сыт первым.

Одно мгновение так же старо, как время. Не успев моргнуть глазом или, лучше сказать, душой, я стал фанатично верующим. У меня не осталось ни малейшего сомнения, что жизнь продолжается после смерти: я уже не мог себе представить, что Создатель столь милосерден, чтобы оставить меня в покое, когда моё беспокойство утихнет.

Я расскажу тебе историю своих самоубийств, опишу их поверхность и глубину. И пусть мой рассказ будет высечен в чёрном мраморе твоей памяти или в белом мраморе бумажного листа.

2

Мы с тобой учились в одной гимназии и влюбились в одну и ту же девушку. Её звали Мирьям, помнишь? Я имею в виду реальную гимназию на Рудницкой улице. На песчаном, веснушчатом дворе гимназии росло единственное дерево. Вокруг него кружила карусель из теней, и мы с тобой — две лошадки — вслед за Мирьям. А солнце тогда было свободным, бесшабашным и по субботам тоже зажигало лучи.

Чёрт, не могу вспомнить, что за плоды наливались на дереве днём. Но помню, какие изысканные плоды росли на нём ночью: его ветви вздыхали под тяжестью таящихся в засаде влюблённых кошек с горящими зелёными глазами.

3

Иногда человеческая жизнь выглядит неестественно, зато всегда естественна любая так называемая смерть, в том числе и та, которую мы храбро принимаем по доброй воле.

Эту естественность я выбрал себе в помощники: чтобы живьём не попасть в алые рукавицы своего палача.

Вечерело. Дождь колол себя кривыми кинжалами, но из его широко раскрытого рта плескала только вода, только вода.