Там, где ночуют звезды - [40]

Звёзды улыбаются. Рады, что их не ведут на расстрел. Мы, избранные звёзды на земле, не завидуем тем, небесным звёздам. Но есть среди нас такие, кто родился в рубашке, и мы завидуем этим счастливчикам, сумевшим припрятать золотое колечко или бриллиант: волшебной силой драгоценностей те, кто ещё жив, смогут приобрести порцию смерти у Продавца Цианистого Калия.

Со всех сторон тянутся пальцы — заиндевелые трубки масляных светильников:

— Сжалься! Хоть немножко, хоть крошечку…

— Не хочу, чтобы рассвет унизил меня…

— Добрый человек, только для моей ласточки…

— Я с твоим отцом в шахматы играл…

— Люпус, спаси меня от жизни, я за тебя на том свете замуж выйду…

Но Люпус не отдаёт свой товар даром. Есть цена, и она растёт. Чем меньше остаётся цианистого калия, тем он дороже. И он, Люпус, доволен, как козёл, который растерзал волка!

5

Из его трубки появляется третья танцовщица, угольно-чёрная, с искрящимся пояском на бёдрах. Пощёлкивает кастаньетами. Или это стучит у меня в висках?

Люпус слышит мои мысли и перебивает:

— Правдивый свиток. Всё, что мы сейчас увидели, так же подлинно, как твой обожжённый язык, и давно оторвало бы мою душу, не будь она прибита длинными гвоздями. Но ты видел не всё: кто первым принял цианистый калий той зимней ночью? Я, Люпус! Но в моих жилах тёк куда более сильный яд, по сравнению с ним цианистый калий просто смешон. Вот тогда, только тогда я и стал Продавцом Цианистого Калия: пусть другие убедятся, что теперь смерть слаба, как младенец, что яд в жилах гораздо сильнее. Это было последнее утешение. Эх ты, человек, ты ищешь в этом смысл? Едва ты его найдёшь, как тут же потеряешь.

— Почему же ты не наделил ядом бедных, у которых ничего не было? Почему продавал его за драгоценности?

— Не хотел, чтобы эти святые кольца и бриллианты попали в карман к палачу. Я выкинул их за ограду из лопат, в бездну.

— Люпус, но откуда в ледяной побелённой печи у тебя взялся цианистый калий?

— Стащил из отцовской аптеки и ухитрился спрятать на себе. Отца этот яд избавил от мучений с самого начала. Тогда цианистый калий ещё был сильнее, чем красный яд, бегущий по жилам.

— А кто та женщина, которая просила, чтобы ты спас её от жизни?

— Эмалия. Студентка. Моя любимая. Моё божество. Но Бог слишком далеко, чтобы спасти.

— Люпус, я принимаю твой комментарий свитка. Я многое видел, но не всё разглядел. Мы оба — нелепые ошибки зимней ночи. Но я остался в живых не для того, чтобы лишить жизни тебя. Я ненавидел тебя, но теперь ненависть испарилась, как цианистый калий в ту ночь. Давай-ка это отметим! Отобрать у тебя жизнь — выше моих воображаемых сил…

6

Я вышел за бутылочкой сливовицы и рюмками. А когда вернулся, Люпуса в кабинете не было. На полях моей рукописи ещё дышали неровные буквы: «Я думал, ты умнее. Лучше бы ты понял меня и приблизил мою встречу с Эмалией. Вот там-то я и отмечу по-настоящему».

Фитиль выпил последние капли керосина. Ночное солнце на пергаменте потолка догорело, оставив круг копоти. Но из керосинового моря уже поднимался другой, только что зажжённый фитиль и сквозь щели в ставнях между землёй и небом расцвечивал бриллиантами нежное «доброе утро».

1975

Там, где ночуют звёзды

Лето покинуло маленький парк. Мы оба, я и закат, сидим и молчим. Правда, наши молчаливые посиделки на колченогой скамье только начались, и вот он, закат, уже собирается в дорогу. Останься, друг, что за спешка? Или тебе приятнее погрузиться в море? Там тебя распотрошат акулы, а кораллы построят дворец на твоём золотистом скелете.

Я вцепляюсь зубами в его космическую плоть. Пытаюсь его задержать. Пусть наше молчание завершит хотя бы свою первую главу. Но, вместо того чтобы удержать его, спасти от морской пучины, я прикусываю язык, и теперь мне трудно молчать.

С миндальных деревьев сыплются искры. Птица в чёрной траурной короне, с перьями в крапинку, возвращается с похорон. И вот я снова не одинок: закат ушёл, зато из багряной аллеи появилась женщина и примостилась рядом со мной на скамейке. «Сроду и молодая, и старая, — шепелявит про себя мой прикушенный язык, — сроду и молодая, и старая».

— Володя, это ты?

Я такой же Володя, как португальский король. Но откуда мне знать, кто я? «Я — это кто-то ещё», — вспомнилось мне изречение поэта. И я киваю, как птица, которая вернулась с похорон и теперь качается передо мной на ветке.

— Да, дорогая, ты не ошиблась…

— Ты жив? Чудеса! Как ты можешь быть жив, если твоей единственной души больше нет у тебя в голове? — молчит она мне в левое ухо, и мне щекотно, будто кожи касаются колючие усики колоса.

— Я живу так с рождения, а может, и дольше, и до сих пор никто не бросал мне в лицо таких обвинений. Правда, я никогда её не видел, своей души, но всё же могу поклясться: она глубоко во мне закопана, и самый ловкий вор не сумеет её выкрасть.

— Нет, не надо. — И незнакомыми, пахнущими корицей пальцами она запечатала мои губы. — Не смей клясться! Ложная клятва — такого греха Всевышний не прощает. Ведь ты её не видел, а я видела.

— Когда и где ты её видела? — Я дышу сквозь её пальцы. Похоже на то, как в детстве на губной гармошке играл.