Там, где ночуют звезды - [38]

Скажу по секрету: ничто в жизни не заставило меня пролить столько слёз, сколько твои слова. Вдруг в подвал проникла тоненькая ниточка света. И прежде чем мы заключили договор, прежде чем поклялись друг другу, я увидел у тебя на ладони голубую звезду. И мне стало ясно, кто кому принесёт привет.

Правда, я поставил на карту и тот, и этот свет, взял на себя нечеловеческий риск, но таков уж мой характер: если я на что-то соглашаюсь, то с радостью и от всего сердца. И ты свидетель, что теперь моя совесть чиста.

6

Вдруг реб Йонтев поднялся, будто испуганный орёл. Костяная трость прыгнула в руку хозяина. Лёгким, летящим шагом он двинулся к выходу. Песчаные сполохи померкли на его припорошённом пылью лице. Сквозь щели и проломы в стенах было видно, как занимается рассвет.

— Реб Йонтев! — бросился я за своим земляком. — Это наша третья встреча и, может, последняя. От кого же ты принёс мне привет? Ты видел моих родителей, сестру? Дай какой-нибудь знак, докажи, что ты пришёл из тех краёв.

Реб Йонтев остановился, достал из-за пазухи свёрнутый свиток и протянул его мне:

— Знаю, ты любишь святые книги, старинные фолианты, древние рукописи. Я принёс оттуда несколько страниц из дневника Мессии. Когда сумеешь их прочесть, узнаешь немало тайн. В том числе и тайну танцовщицы на острие иглы. Не спрашивай, как и где, в какой пещере я нашёл этот дневник. Неизвестно, смог бы я сдержать слово, если бы не настало время воскресения мёртвых. Монета перевернулась счастливой стороной.

«Не опоздать бы! — застучали у меня в висках холодные молотки. — Надо скорей развернуть это сокровище!»

Не владея собой, тут же, в заброшенных развалинах, я попытался развернуть дневник Мессии, чтобы узнать тайны жизни и смерти.

Кусок пергамента оторвался. Шрифт, насколько я в этом разбираюсь, оказался похож на шрифт рукописей, обнаруженных у Мёртвого моря. Разворачивать дальше? Но древнее сокровище может рассыпаться у меня в руках. Да и разобрать шрифт тоже будет непросто. Делать нечего, придётся обратиться к археологам. Но разве археолог поверит рассказу о клятве? Поверит, откуда, из каких краёв мне принесли этот свиток? Как он попал ко мне, кто автор? Но больше всего меня мучил вопрос: имеет ли кто-нибудь право узнать тайны, которые доверили мне одному?

Опять принеслось ослепительно-белое облако пыли и жадно припало к священным камням. Лёгким, летящим шагом реб Йонтев удалялся от меня, поднимаясь по росистому склону напротив развалин. Он снова стянул с головы нечто, больше похожее на птичье гнездо из соломы и перьев, чем на шляпу или ермолку, и я увидел у него на затылке третий глаз. И сквозь этот круглый третий глаз светила звезда. Утренняя звезда.

1973

Там, где ночуют звёзды

Люпус

1

Заперев на семь оборотов обитую медью дверь, я бережно спрятал затейливый ключ с выточенными змеиными зубчиками поближе к сердцу: во внутренний карман красной бархатной жилетки.

За мою мудрость мне медаль полагается: от кого я прячу ключ? Пока вор снаружи, как он овладеет ключом, который находится внутри, а если вор уже внутри — что толку прятать ключ в потайной кармашек?

Я живу на верхнем этаже самого высокого дома в городе, и куда чаще, чем люди, ко мне в гости через единственное окно — заглядывают небесные воинства набухших облаков, тучных, как персонажи рубенсовских картин, а лестницы, чтобы достала до моего окна, даже у пожарных не найдётся, но всё же, ради вящей безопасности, равно как из страха перед космическим сглазом, я закрыл внутренние ставни и безжалостно задёрнул парчовые портьеры.

И всё для того, чтобы ничего не помешало мне в химических и сверххимических экспериментах по преобразованию осиротевшей тени в её бывшего живого хозяина.

2

Побитая, до блеска надраенная лампа, купленная мною за гроши на цветущем блошином рынке в Старом Яффо и хлебающая старый добрый керосин, запах и привет земного чрева, мне куда милее, куда больше по сердцу, чем безжизненное электричество. Электричество — это электрические провода, электрический стул, и, может, не сегодня-завтра станут популярны электрическая кровать, электрическая свадьба, электрическая семья, начнут рождаться (или умирать) электрические дети.

Мои родные удивляются, что я стараюсь не нажимать кнопку выключателя. Если я всё-таки её нажимаю, то сразу ощущаю, как мне в ноздри ударяет запах горелого человеческого мяса.

А к старомодной керосиновой лампе я питаю самые нежные чувства, словно к живому существу. Она мой первый критик. Ночами я читаю ей свои вещи, которые только что вынул щипцами из тигля, и по её выражению лица, по игре её пламени ясно, отчётливо вижу: вот это — к чёрту, а это — к Богу. Иногда я спрашиваю у неё совета, прошу разгадать какую-нибудь загадку, и её огненный язычок между чёрными губами горелки — маковый лепесток на ветру — подаёт мне знак, да или нет, и разобраться в психоаналитической путанице она помогает мне куда лучше, чем мои живые коллеги. Бывает, лампа заикается, говорит совсем невнятно, как умирающий философ на исповеди, и тогда я понимаю: она обращается ко мне на языке других миров.

Кто знает, где она висела раньше и чью мудрость унаследовала. Я бы лучше увидел лицо её прежнего обладателя, чем лица многих своих знакомых. Теперь эта маленькая лампа с пузатым стеклом висит на цепи из медных слёз над моим письменным столом и вычерчивает на пергаменте потолка неяркий светлый круг — волшебное солнце моего забитого книгами бронированного кабинета между небом и землёй.