Там, где ночуют звезды - [37]

Помню, у тебя висело зеркало в трещинах и зелёных пятнах, похожих на листья кувшинок. Под зеркалом кипел самовар. На улице было очень холодно, хотя лето ещё не успело собрать зелёные чемоданы. Твой стол трещал под тяжестью еврейских книг в кожаных тиснёных переплётах. А рядом лежала открытая книга на латыни: рисунок ладони, все линии отмечены цифрами. Ты был в лёгкой золотистой накидке и ермолке из красного бархата.

— Всё так. — Мой приятель кивнул острым подбородком и проверил рукой, не свалилась ли с головы ермолка. Всё так, кроме одной мелочи: самовар не кипел, стоял холодный.

— Наверно, ты помнишь лучше, не спорю. Важней другое: не успел я и рта раскрыть, как ты сказал, что меня зовут Авром. Потом внимательно осмотрел мою дрожащую правую руку и дружески похлопал меня по плечу: «Увидеть танцовщицу на острие иглы — уже немало. А ты ещё хочешь к ней прикоснуться? Это лишнее. Разве человек может прикоснуться к душе? Пускай себе танцует. А ты — будь ей верен, люби танцовщицу, которую удостоился узреть на игле, выросшей из сердца. Вы вместе ещё не раз будете грезить и танцевать, и никто вас не разлучит…»

Скажу честно: толкование оказалось ещё туманнее, чем сон. Но твоя личность и то, как ты заглянул третьим глазом за морщину у меня на лбу, укололо меня не слабее, чем игла, выросшая из моего сердца. Это был целебный яд, он выжег мою тоску.

Прежде чем спуститься по деревянной лестнице в бездну — это было даже труднее, чем подняться на твой чердак — я тебе, будто врачу, положил на стол монету — один злотый, больше у меня не было. Но ты выбросил его через разбитое окошко:

— Пусть катится на счастье…

5

Теперь матовый песчаный свет через дыры в стенах косо падал внутрь, как дождь, сломанный порывом ветра. Йонта, или лучше буду называть его реб Йонтев, как он попросил, поднял костяную трость, которая отдыхала у его ног, и с дирижёрской грацией принялся писать ей в пыльном воздухе строку за строкой, но вместо оркестра я снова услышал знакомый, похожий на эхо голос.

— Твой злотый катился много лет по многим улицам, прежде чем упал несчастливой стороной. Друг, — реб Йонтев опять положил трость на землю, — ты рассказал мне о нашей первой встрече, я же расскажу о второй.

Это было там, где твой злотый упал, выбившись из сил. Несведущие люди называют это место адом. Ненужная красивость. Сосуд без крышки. По сравнению с нашим адом на земле настоящий ад — это настоящий рай. Я помню, как люди дрались за кусок конины, которую они придумали называть сусиной[26]; помню, как у матери отобрали ребёнка, и она так кричала, что деревья на улице поседели от страха; помню, как парень уговаривал друга: «Пей одеколон, скоро станешь туалетным мылом». Помню, как прохожего зазывали на молитву, а он погрозил себе кулаком: «Иди молись, когда Гитлер и Бог стали заодно!» Помню, как на городской бойне гои повесили вывеску: «Гетто». Помню, как хозяева Литовского Иерусалима играли в шахматы, вырезанные из еврейских костей.

Но зачем я всё это рассказываю? На самом деле хочу сказать другое: человеку нельзя быть известным, ни в аду, ни в раю. Вожак в стаде коз первым идёт под нож резника. Вот подумай, сколько людей в городе знало Трёхглазого Ешиботника? Несколько десятков, не больше. Но как только семь переулков превратились в семь ловушек, мне пришлось скрываться, причём, брат, не только от убийц, но и от своих, не будь рядом помянуты. Со всех сторон ко мне тянулись тысячи рук, чтобы я прочитал, что на них написано. Помню одного чудака, аптекаря. За предсказание судьбы хотел дозой цианистого калия расплатиться. «Мне, говорит, — не так важно узнать, выживу ли я, важнее узнать, переживу ли». Был там даже один безрукий, размахивал передо мной пустым рукавом.

Почти у всех узников я видел на ладони жёлтые шестиконечные звёздочки. Мне оставалось одно — молчать. Ложь не является моей сильной стороной. Но у некоторых, очень немногих, звёздочки на ладонях были голубые, как васильки. Этим я не боялся сказать правду: вы не только выживете, но и переживёте.

Друг мой, то, что ты находишься там же, куда закатился твой злотый — я знал. Я издали наблюдал за каждым твоим шагом. И знал, что мы встретимся. Так и вышло: ты спустился в подвал на Шавельском переулке, дом шесть, чтобы спрятать рукописи, а я сам там прятался. Погоди-ка, когда ж это было?

— Перед Рошашоне[27]! — выкрикнул я и тут же осёкся: зачем я ору?

— Да, перед Рошашоне. Твоя память точна, как швейцарские часы. Только не надо так кричать, я не глухой, — кашлянул реб Йонтев. — Там, в подвале, мы нашли друг друга и отпраздновали нашу вторую встречу. Я помог тебе закопать рукописи. Если хочешь, ещё одна деталь: ты читал мне наизусть свои стихи. Те, в которых ты рассказываешь звёздам, что творят люди на земле. До сих пор помню строчек десять. Если бы в твоём стихотворении было больше рифм, я бы получше его запомнил. И пока ты читал, мы услышали, как над нами пронёсся галопом так называемый ангел смерти.

Что у кого-то, бывает, в голове птички чирикают, я давно привык, но ты тогда пролепетал такое, чего я отродясь не слыхал: если один из нас останется в живых — пусть принесёт другому привет с того света.