Там, где ночуют звезды - [42]

Здание нашей реальной гимназии — окружено пулемётами. Мой палач бросил взгляд на ручные часы и начал молиться своей петле, чтобы ливень иссяк, воссиял светлый, голубой день и небо стало прозрачным до самого дна. Пусть готовая петля найдёт меня во всех скрытых измерениях, даже там, где нет и следа моего дыхания, и ловко обовьёт мою шею, как шёлковый галстук.

Даже если не умеешь держать слово, хоть раз всё равно придётся! И я дал себе слово, что завтрашний день не доживёт до того, чтобы найти меня живым.

«Не мешайте думать, — сказал я своим мыслям, — из-за вас я могу потерять корону своей помазанной на царство смерти!» Но они упрямо вздыбились во мне и ощерились, как волки. Разозлившись, я набросился на них с кулаками и погнал сквозь ливень, чтобы убежать от жизни. Вот так и добежал до уже полуразрушенного здания нашей бывшей гимназии.

Здание было битком набито схваченными людьми. Выходы охранялись и были ограждены колючей проволокой.

В тяжёлых солдатских сапогах я начал быстро взбираться по водосточной трубе. Было слышно, как в неё обрушивается вода с крыши и устремляется вниз в исступлённом желании достичь земли. Шум потока напоминал разлаженную игру пьяных музыкантов. И вот я на крыше, на самом верху, возле широкого кирпичного дымохода.

4

Почему меня потянуло броситься именно со здания гимназии, а не с какого-нибудь другого, не дай Бог, — вопрос к режиссёру этого спектакля.

Ливень бил и бил себя кривыми кинжалами, и вода шла и шла у него горлом.

Тогда, мой друг, я так сильно переживал своё первое, якобы неудавшееся самоубийство, что уже никого и ничего не боялся, кроме доброты Создателя: вдруг, уйдя из жизни, я воскресну. Я пришёл к странной идее, что так называемая смерть длится целую человеческую жизнь, и стоит человеку угаснуть, как его смерть опять зарождается на свет. Тогда, на крыше, под проливным дождём, мне вспомнилась строка, до сих пор не знаю, из чьего стихотворения:

«Птичьи перья в крови, далеко до гнезда…»

Чем дольше я думал свою думу, тем тоньше воздух просеивал над городом капли дождя. И там, где начинается небо, на его вывернутых плугом комьях загорелись золотистые усатые колосья.

Возле здания выросли фигуры в касках — верные слуги пулемётов.

Я оторвался от дымохода и осторожно подошёл к карнизу: здесь, под ним, идеальное место. Камни мостовой — надёжная гарантия, что я разобьюсь в лепёшку вместе с дремлющими во мне бедами, у которых до сих пор не было сил выпрыгнуть из своего кратера.

В последний раз полной грудью вдыхаю свежий сентябрьский воздух, в котором растворены слабые пряности лета. Мгновение молнией пронзает мою лёгкую, как облако, плоть, и я прыгаю вниз… Нет, сначала вниз прыгает мой взгляд и замечает, что догадался приготовить режиссёр спектакля: мусорный бак!

Я прекрасно знаю, что единственное место, где не умирают или умирают очень редко, это кладбище, и всё равно во мне разливается горькая обида, не столько за себя, сколько за маму: зачем она меня родила? Чтобы я сдох в мусорном баке? Все, кто её тогда поздравлял и желал ей счастья, останутся лжецами. Навечно.

Быстро убедив себя, что бес, который вселился в меня и теперь бурчит у меня в животе, совершенно прав, я потихонечку пополз на четвереньках к фасаду. Здесь, внизу, был вход в классы.

Я ни капельки не выдумываю и не преувеличиваю. Есть те, кто так любит правду, что всегда её преувеличивает, но я не из таких. Можно выдать стекляшку за бриллиант. Но моя правда — чистая правда, и это видно невооружённым глазом.

Добравшись до края крыши над фасадом, я решил прыгнуть головой вниз, как хороший пловец в море со скалы. Моя душа, думал я тогда, принадлежит не мне, поэтому я должен освободить её одним добрым ударом черепа о камни. А что касается прочих частей моего избранного тела, то пусть о них позаботится кто-нибудь другой.

Но другой оказался не другим, а всё тем же постановщиком спектакля: когда я уже готов был швырнуть вниз свою голову, он молниеносно заменил декорации, и на песчаном дворе гимназии выросло единственное дерево, вокруг которого мы в юности кружили на карусели из теней вслед за Мирьям. И самое удивительное в спектакле было то, что я, ты и Мирьям тогда действительно, по-настоящему гнались друг за другом вокруг дерева. Моего слуха даже коснулось пение птиц на его ветвях. Вместо того чтобы покончить с собой, я раздвоился: один на тринадцать лет моложе, другой на тринадцать лет старше.

5

Только что дождь рвался с небес, и вот от него осталось лишь сиротливое мерцание на крыше. Солнце высушивает своей улыбкой и лужу бычьей мочи на дороге, и влажный след слезы на щеке.

Из здания доносились пронзительные крики: клещи вытягивали гвозди из живых, жмущихся друг к другу тел.

Я ещё успел бросить прощальный взгляд на дерево и прикинуть, какой отметки достиг ртутный столбик моего безумия: ста градусов, двухсот, может, тысячи. Уже не помню, докуда он поднялся, но отчётливо помню, что я, ты и Мирьям всё кружились на карусели из теней вокруг единственного дерева, а те, кто в нас стрелял, не могли прострелить даже зеркальной синевы меж ветвей.

Теперь я почувствовал в себе иную силу: я уже не сомневался, что мне суждено сыграть в спектакле какую-то мистическую роль, хочу я того или нет. Кто автор, как зовут режиссёра, и кто поднял кровавый занавес — я не знаю, но я обязан играть роль, пока не закончится последний акт. Пока занавес не развернётся, как свиток, и мертвецы не начнут аплодировать.