Там, где ночуют звезды - [44]

Циреле фыркнула, но тотчас осеклась, пожалев, что не сдержала смеха:

— Зато когда костюм был готов, оказалось, он сидит на молодом здоровяке как влитой. Ясновельможный пан, старый Гинтилло, собственной персоной приехал к нам расплатиться и поблагодарить отца.

Улыбка опять сползла с личика Тили:

— Вы же тогда совсем крошечные были, откуда вам знать, почему старый помещик сам снизошёл поблагодарить папу. Гинтилло подозревал, что жена у него за спиной завела любовника. Отец посоветовал верное средство: взять лягушачий язык и, когда она заснёт, подложить ей под левую грудь, тогда помещица во сне сама всё выболтает. И так и произошло.

Три сестры стали роднее, ближе друг другу. Цертл и Циреле вспомнили о своих бокалах и поднесли их к просоленным губам. Хотели сказать тост, но постеснялись.

От первого глотка Цертл порозовела. Её бокал кружился перед Тилей в водовороте тишины. Изнутри вырвалась расплавленная молния:

— А кто из вас помнит, как портной Монеска, наш отец, свадьбы устраивал, обшивал-одевал ни за грош бедных сирот и провожал их к свадебному балдахину?

— Я! — воскликнула Циреле. — Я даже помню, как на одной такой свадьбе папа, надев цилиндр, угощал жениха с невестой и их родителей шутками, да всё в рифму. Да, весёлый человек был. Но почему же он не выдал замуж нас, мы ведь тоже сироты?

Тиля стукнула по столу костяной вилкой тонких пальцев:

— Циреле, ты же сбежала со студентом в четырёхугольном белом картузе, какие у тебя могут быть к отцу претензии? А ты, Цертл, тоже всё мечтала о синице в руках, но твоя синица быстро перестала петь. А я сама? Пришлось залечь на дно, а не то гнить бы мне в тюрьме. Иголки оказались ему вернее, чем дочери.

Тут сёстры разрыдались, словно упомянутые Тилей иголки вонзились им в сердце. И если плач старшей был, так сказать, обычным, человеческим, то рыдания младших сестёр перекликались с солёной музыкой моря, которое то отдалялось от башенки, то приближалось. Отдалялось и приближалось.

Цертл успокоилась первой и смахнула с ресниц солёную пену:

— Зато потом, когда мы отыскали друг друга в городе резни, я и Циреле были ему верны, как его любимые иголки. А может, и сильнее. Целую зиму мы прятали папу на чердаке, дыханием согревали ему ноги, но это не помогло: они отнялись.

— Кстати, — прострекотала Циреле, — даже там, на чердаке, парализованный, отец оставался таким же шутником. Кого он там веселил? Соседей по чердаку, которые тоже там скрывались. Отца огорчало лишь одно: он не мог рассмеяться громко, во весь голос, чтобы его смех достиг ушей Того, Кому он молился.

Цертл перегнулась через узкий стол, и её распростёртые крылья обняли Тилю за плечи:

— Своим весельем он подбадривал верные иголки, чтобы они, не дай Бог, не заржавели на чердаке. И всё-таки я должна сказать вам правду: когда я видела папу в последний раз, он был такой бледный, что, казалось, у него через кожу просвечивает саван.

4

Огонёк свечи потянулся вверх и стал вдвое выше. Словно только что тонул, боролся с восковыми волнами, но одолел их и выплыл на поверхность.

Раздался свист. Тиля тоже стала вдвое выше: кто свистит? Пароход подошёл к берегу? А, нет, это на кухне вскипел синий чайник. Она совсем о нём забыла, и вот он напомнил на своём свистящем языке: готово, пора пить чай. В стаканах — жидкое золото. На чайной зыби качаются лимонные паруса.

Снова улыбка перегорела на личике Тили и сошла, как шелуха:

— Пейте, деточки, я сберегла для вас пару кусочков довоенного сахара, такого сейчас уж не осталось. Твёрдый как гранит, надо очень крепкие зубы иметь, как у мыши. А всё потому, что наш отец любил пить чай с таким сахаром.

— Горячий! — Цертл будто бы обожгла нёбо.

— Холодный! — Циреле скривилась, словно ей сказали что-то обидное.

Изучающий взгляд Тили вплыл в глаза младших сестёр:

— Чем дальше убегаешь от одного кладбища, тем ближе к другому. Одна из вас только что начала рассказывать, как видела отца в последний раз. Но что было с ним потом?

Услышали, как на берег накатила волна. На губах Цертл выступила пена:

— Отец заклинал меня, чтобы я оставила его на чердаке, в убежище; говорил, верные иголки его защитят.

— Правда, правда, — подхватила Циреле. — Он и меня заклинал оставить его на чердаке и спасаться. Правда, правда. Но что верные иголки его защитят, этого я не слышала. Тиля, я знаю твои тайные мысли. Ты хочешь спросить, всегда ли мы так слушались отца, когда он чего-то просил. Знай же, что нет! Да, я бежала через канализацию, и лес уже поглотил меня, но я не послушалась отца и вернулась к нему, парализованному, в город резни. Видишь у меня на лбу эту красную ямку? Когда я пробиралась назад, меня поцеловала пуля. И Цертл тоже хотела вернуться на чердак, но её не пустил плач малыша, её малыша.

5

Две сестры встали и начали собираться. Пора домой.

Тиля нежно обняла их. Могло показаться, Цертл и Циреле — два её крыла, что сгорели, но выросли снова.

— Деточки, не спешите. У меня для вас хорошая новость. Отец жив. Вон он сидит за столом на своей старой доброй табуретке…

И действительно — две младшие сестры и Тиля между ними, все три, слившись воедино, ясно увидели: во главе стола, на табуретке, в свете поминальной свечи — терновый кустик: портной Монеска.