Там, где ночуют звезды - [45]

Его лицо — лист среди ветвей.

Сотни горящих иголок воткнуты в бутон жилетки.

Вот отцовский палец увенчался напёрстком.

Вот перекинулся через шею зелёный аршин.

И теперь их отец, которого весь мир знал как портного Монеску, смеётся во весь голос, во все свои голоса, из тернового куста.

И, отсмеявшись, говорит так:

— Всё чистая правда, дочки, чтоб я так жил.

1977

Горбун

Это случилось и случалось снова, когда звёздное сито осенней ночи сеяло и пересеивало на узких улицах, «кому жить, а кому умереть»[29]: жить — ещё сутки, а может, и меньше; умереть — навсегда, а может, и меньше.

Звёздное сито растянуто над узкими улицами. Его встряхивает невидимая рука, и во вздыхающей немоте целыми пригоршнями насыпанные, невинные дети человеческие падают сквозь него в пустое, перевёрнутое небо.

Тут и там тишину сверлят молитвы. Выплакан застывший блеск их слов.

У меня в ухе прячется, ищет убежища надтреснутый голос, словно камень заговорил спросонья:

— Братец, а как с ума сходят?

Это горбатый Хема. Единственный горбун, который остался в нашем царстве.

Когда же мы познакомились? Ага, припоминаю: когда оба с тысячами других вплыли в каменные вены узких улиц.

Он сразу привлёк моё внимание своим величественным горбом. Могло показаться, что живой человек несёт на спине собственное надгробие.

Горб — это была лишь форма. Вскоре я убедился, что тут форма и содержание не пара, но законченное целое.

И ещё меня привлекло его имя: Хема. Откуда взялось такое необычное имя?

Когда мы впервые перекинулись словом в каменных венах узких улиц, на мой вопрос, местный ли он, здесь ли родился, Хема просвистел, не шевеля языком:

— Я беженец с другой планеты.

И хоть я уже привык к его демоническим парадоксам и пробирающим до костей прибауткам (я записал их тогда на полях святых книг, запер это сокровище между землёю и небом, но потом — потерял ключ), всё же в звёздном сите осенней ночи я, словно впервые, был поражён его вопросом: как сходят с ума?

Я погладил на счастье его горб:

— Что это ты вдруг?

Хема отвернулся и боднул меня горбом, как козёл рогом:

— До сих пор я свято верил: всё, что видят мои глаза, — мираж, сон. Когда, например, я видел, как собака, крепко схватив зубами пару детских башмачков, бегает, чтобы разыскать и обуть босого ребёнка, или когда я видел повешенную на виселице молодую вишенку, или как тень проснулась и не нашла хозяина, я всё отрицал, повторяя заклинание: сон, сон, сон. Теперь же, в поздний час, от меня ушла сила это отрицать, и я увидел, как из сна течёт кровь.

Синий старик, держа над головой свиток Торы в чехле с яркими искрами, рассекал толпу. Одни думали или верили, что старик спасёт Тору, другие — что Тора спасёт старика. И, думая так или веря, всё просеивались и просеивались сквозь звёздное ночное сито.

Хема скорчился. Горб-надгробие начал исчезать. Вдруг в своих лохмотьях Хема стал похож на тысячелетнюю взъерошенную сову. Зрачки вспыхнули, округлились:

— Любой конец — это начало. И сейчас моё начало. Но всё зависит от тебя: ты помажешь меня на безумие. И силою безумия я сделаю безумным врага, и все мы спасёмся. Змея никогда не отравится своим ядом.

В моей голове прохромала мысль: только невозможное ещё имеет смысл. И я возложил руки на его колтуны и помазал его на безумие.

Сияющий, помазанный, Хема извлёк из-за пазухи бараний рог и протрубил. Раздался такой рёв, будто воедино собралось дыхание всех зарезанных.

Внезапно звёздное сито осенней ночи рухнуло. И угнетатели действительно сошли с ума и перегрызли друг другу глотки.

1977

Легенда о времени

1

Человеческая цепь, протянутая над выбритой брусчаткой городских улиц, была настоящей человеческой цепью. Это не метафора и не символ.

Человеческая цепь — свободно скованные звенья вокруг опухших ног узников, чтобы в своих клумпах, деревянных башмаках, люди могли шагать друг за другом по мостовой.

Круглая свобода звеньев была единственной свободой узников.

Во главе человеческой цепи шагал его превосходительство Ангел Смерти в каске болотного цвета. Казалось: он, Ангел Смерти, единственная единица в разбитом на черепки городе, а за ним следом — ряд звякающих нулей.

Человеческая цепь тянулась вперёд и назад: на рассвете из темницы к могильным ямам, а вечером, когда ревёт бойня заката, — от ям к темнице, на ночлег.

Спасёнными головешками слов я могу лишь поддерживать слабое пламя, рассказывая, что совершали узники: из могил они выкапывали жителей города и возводили из кирпича мёртвых тел огненную пирамиду.

2

И в человеческой цепи жил юноша, имя которому было Я. Так он себя называл, и так называли его прочие узники. Единственным, кто называл его по номеру, был Ангел Смерти.

Но юноша не признавал номеров и цифр: Творец создал мир словами, а не цифрами. Он считал не больше чем до семи…

И хотя юноше суждено было строить из кирпича мёртвых тел огненную пирамиду, всё же он никого не проклинал и никому из человеческих созданий не завидовал. Он не поменял бы своего Я на чьё-нибудь Ты.

И когда кто-то из узников пробормотал в отчаянье, что ему хочется умереть, чтобы не умереть, юноша дружески похлопал его по плечу:

— А мне хочется жить, чтобы не жить…