Там, где ночуют звезды - [46]

По правде говоря, он хотел ещё что-то добавить, разъяснить свою туманную мысль, но у него вырвался лишь надтреснутый смешок, как падающая звезда.

В другой раз он проглотил слова, прежде чем они успели увидеть тусклый свет:

— Человек — всего лишь человек: ему проще превратиться в животное, чем животному в человека.

И когда слова встали у него поперёк горла, он сказал им в утешение:

—Но приходится верить: даже если знаешь, что человек представляет собою, то никогда не знаешь, чего он собою не представляет.

3

Стояла ранняя весна. Снег таял на окрестных горах, как белок вытекающего глаза.

Копая окостенелую землю, юноша нашёл и надел на голову и на руку пару тфилин. Он размотал их, снял, а до того, как человеческая цепь потянулась к темнице — снова надел тфилин и зашагал в них по мостовой разбитого на черепки города.

Юноша знал, прекрасно знал, что у ворот темницы узников ощупывают, как мешки с мукой.

И правда, вскоре у ворот возник Ангел Смерти в каске болотного цвета, и его флигель-адъютант, какая-то новая тварь с опалённым лицом, начал ощупывать и взвешивать.

И юноша почувствовал вынюхивающие пальцы твари на левом рукаве повыше локтя, и она нащупала у юноши под козырьком четырёхугольный зрачок.

Но вместо того чтобы сорвать тфилин и ударить юношу, а то и что-нибудь похуже, тварь с опалённым лицом ничего не сделала. Она только натянула картуз юноши пониже на лоб, чтобы Ангел Смерти у входа ничего не заметил. А затем тварь с обожжённым лицом положила руки юноше на плечи, будто благословляя.

4

Той ночью из тфилин, как из голубятни, выпорхнули два белых голубя, и у юноши вдруг выросли белоснежные крылья. И он вылетел из темницы и полетел следом за голубями над башнями и крышами города. И башни и крыши выглядели сверху, как освещённые надгробия.

Голуби привели его в далёкую страну и там вернулись в тфилин. А юноша, в котором всё множилось и множилось время, забрал их молитвенное воркование.

И только тогда, когда ремешки тфилин вросли в его плоть, словно дубовые корни, перед его взором предстала тварь с опалённым лицом и голосом, тихим, как шорох листьев, поведала, кто надевал эти тфилин раньше.

1977

Сапог и крона

1

Трофим Копелько не любит слёз. Это бабьи штучки, говорит он о них, мужчине они ни к чему.

Он повесил бы слёзы, если бы для них была виселица.

Но его левая нога, деревянная, которую он сам старательно выстругал из молодой, смолистой ели, нет-нет да и пустит несколько золотистых, как мёд, слезинок.

Чаще оно происходит, когда кости его нарядной деревянной ноги согревает низкое вечернее солнце.

Таких слёз Трофим Копелько тоже не любит. Он присыпает их пеплом из трубки. Но от пепла смоляные слёзы загораются, а горящие слёзы Трофим Копелько любит еще меньше, чем потухшие.

И всё-таки Трофим придумал, как с ними поступить. Случилось вот что: Ким, командир партизанского отряда, вспомнил о нём и назначил его палачом лесного суда. Трофим Копелько получил право деревянной ногой топить в трясине свои жертвы. И тогда в болоте, рядом с замёрзшими змеями, замёрзли и смолистые слёзы его деревянной ноги.

В лесах по берегам Нарочи рассказывают, что ещё вчера-позавчера «братишки» Трофима Копелько, одетые во вражескую форму, выслеживали партизан. И тех, кто попадал к ним в лапы, разрезали на куски.

Но Трофим Копелько смог перехитрить время: когда немец потерял железные штаны, Копелько сменил кожу: он протянул левую ногу молодому татарину, своему адъютанту, и тот снял с неё сапог. Трофим Копелько запустил туда руку, долго шарил, словно искал своё счастье, и наконец извлёк из-под стельки потную медаль за Финскую войну.

Нацепив блестящую медаль на пошитый в Берлине мундир, он, глазом не моргнув, отправил своих белокурых соратников на тот свет.

С тех пор, вооружённый автоматом и опытом, Трофим Копелько прославился на всю округу.

Как-то осенью, на рассвете, когда отряд пробирался в глубь нарочанских лесов, Трофим наступил на мину, и его левая нога вместе с сапогом взлетела на берёзовую крону и повисла на ветках, как мёртвый ворон.

Люди Трофима, те, кто остался верен своему кумиру, потом клялись, что от боли он чуть не перекусил трубку, но его волчьи глаза остались сухи, как порох. И когда татарин стал умолять:

— Дорогой, отрежь мне ногу, возьми себе, она твоя… — Трофим сжал зубами чубук и сплюнул в сторону адъютанта:

— Не надо…

2

Молодой татарин в овчинной папахе по-прежнему верно служит Трофиму Копелько. Они вместе ездят по лесу верхом, чокаются, выпивая, и слуга каждую минуту вскакивает, чтобы поднести огня к рассерженной трубке своего господина.

А ещё татарин для них обоих соорудил в лесу баню: подобие землянки над звонким ключом. Ушат студёной родниковой воды на раскалённые камни, и повалил густой пар. А татарин хлещет Трофима веником, парит его вместе с деревянной ногой, ведь Трофим никогда не отпускает её на свободу.

Голое волосатое тело блестит от пота.

Великан Копелько красен как рак.

Тогда татарин взваливает его на спину, выносит из землянки и окунает в снег.

Медно-рыжие, вислые, до самого подбородка, усы Трофима Копелько — весы правосудия. На их чашах взвешивается грех шпионов и предателей. Правда, за весами наблюдает недрёманное око командира, но Ким великодушен, слишком великодушен. И усы Трофима Копелько склоняются то на одну сторону, то на другую, то на одну, то на другую…