Там, где ночуют звезды - [47]

3

Мёрзлое солнце само себя согрело, раздуло в своём багровом пепле и разбросало по снегу горячие искры.

Из земли выросла зелёная рука и протянула сквозь еловую хвою зелёную нить.

Одинокий аист, как смычок без скрипки, пролетел над лесами.

Вот тогда он и поднялся, Трофим Копелько, и воссиял во всей своей славе.

Он промчался галопом по испуганным лесам, а за ним — молодой татарин, его верный пёс с высунутым мокрым языком.

Обратно они ехали шагом. Позади — изменились так, что не сразу узнаешь, руки туго связаны верёвкой — брели, спотыкаясь, самые красивые девушки лесов: Катя, Любочка, Галинка — любовницы всех партизанских командиров, комиссаров и бравых армейских офицеров. Трофим Копелько выглядел точь-в-точь как Цезарь, а татарин — как татарин.

4

Однажды ночью, ранней весной, две лошади молодо заржали у нашей скрытой ветками землянки возле озера Мястро.

Лошадиный смех расплескал по округе прихваченную морозцем тишину. Проснувшись, я увидел перед собой лицо с тремя горящими зрачками. Третий — огонёк трубки.

— Меня зовут Трофим Копелько, — представился ночной гость. — Командир Ким приказал доставить тебя в штаб.

К чему эти игры, если мы знакомы? С чего это собака решила прикинуться кошкой? Но вслух я вопросов не задаю. Быстро надеваю тулупчик, передёргиваю затвор винтовки и по следам сапога и деревянной ноги выхожу из землянки в потревоженную тишь.

Товарищи с подозрением смотрят мне в спину. Дыхание их взглядов раздувает искры у меня в позвоночнике.

Когда мы оба сидим в седле, Трофим Копелько спереди, я позади, он поворачивается к татарину:

— Подпои-ка лошадей, чтобы резвей бежали. Смотри только, чтоб и нам на троих осталось.

Татарин отвязывает притороченную к седлу флягу и вливает самогон в глотки жеребцов, сначала нашего, потом своего.

Жаркая весна жжёт лошадям нутро, они хлещут себя по бокам кнутами хвостов и несутся весёлым галопом, глотая милю за милей. Когда останавливаемся, татарин, забегая перед мордой нашего коня, угощает огоньком нетерпеливо ждущую трубку.

Редкие выстрелы, перекликаясь с близким волчьим воем, сминают окрестность.

Остатки снега, пушистого, как шкурка напуганного зайца, съезжают с еловых веток.

Наш опьянённый жеребец поднимается на дыбы, и мы превращаемся в мраморную статую.

Трофим Копелько ноздрями ощупывает лес:

— Вражеские выстрелы. По эху слышу. Разбитая армия приближается к нашим базам. Пока солнце не растопит лёд, надо успеть переехать Мястро!

Татарин на коне зигзагами углубляется в чащу. Мне кажется, он хочет собрать эти выстрелы… И вот он нагоняет нас на середине озера, на хрустящем льду.

На ветке горизонта качается рассвет — пурпурный бесёнок.

5

Трофим Копелько приводит меня в командирскую землянку. Здесь тишина — секретная карта. И весна не только наверху, вместе с солнцем, весна и внизу, в жилах земли, и запахом сырости, как после дождя, тянет из разветвлённых подземных ходов.

Дружеское рукопожатие, тёплая, крепкая ладонь. Я сразу замечаю, как изменился командир отряда: морщины на молодом лице старше, чем само лицо. И борода, светлая, как пух только что вылупившегося цыплёнка, слишком мягка для этих глубоких морщин.

— Наверно, ты хочешь узнать, почему я так срочно тебя вызвал. Так вот, из Москвы, из партизанского штаба, пришла радиограмма. Приказывают тебя туда прислать. Собирайся. Завтра трое вооружённых партизан проводят тебя на один из наших аэродромов. На самолёте пересечёшь линию фронта. Предупреждаю, пути-дороги полны опасностей, но, может, повезёт, если в пятках ума хватит.

— И в голове тоже. — Я пытаюсь казаться невозмутимым.

— Нет, это не важно, — не соглашается командир. — Когда шагаешь через минное поле, откуда голове знать, где там мины? Настоящий партизан тот, кто заставляет душу уходить в пятки.

Пока Ким говорит, я чувствую, что мои пятки начинает жечь: от них зависит моя жизнь.

В землянку вваливается Трофим Копелько. Мне приходит в голову, что его деревяшка чище, чем его совесть. Он шепчет что-то командиру на ухо.

— Только девушек! — сердито отвечает Ким и ставит подпись на мятом клочке бумаги. — И никого ко мне не пускать. Никого.

Ким придвигается ко мне. Его голос звучит ближе и доверительней:

— Ты слышал: девушки. Слухами земля полнится. Но всё-таки скажу тебе разгадку: увидев, что мы сильней их армий, что наши леса стали могилой для их генералов, германцы придумали фортель, как одолеть партизан без единого выстрела: они поймали девушек, одну красивее другой, заразили их сифилисом, как следует обучили и, будто лисиц, запустили в леса заражать наших лучших, самых надёжных парней. Надо признать, этот дьявольский план сработал, но большинство девушек попало к нам в сеть. Я только что подписал им приговор.

Ким поднимается с табурета и начинает шагать из угла в угол вслед за собственной тенью:

— Судьба девушек меня не беспокоит. Пусть их поглотит трясина. Другое дело — заболевшие товарищи, командиры отрядов, герои. Я держу их в землянке под стражей, но долго тянуть не смогу. Отпустить их нельзя. Мы готовимся встретить разбитую вражескую армию. Раненый зверь становится ещё опаснее. Трофим Копелько считает: кавалерам тот же приговор, что девушкам. Без церемоний. Но обстановка изменилась: я отправляю тебя за линию фронта. Когда попадёшь в главный штаб, подробно расскажи о больных ребятах, и пусть там решают, что с ними делать…