Там, где ночуют звезды - [49]

— Лучший друг — тот, кого ты встречаешь во сне, он всегда предупредит и никогда не предаст, — кормит меня своими размышлениями то ли Гликеле, то ли её язык. — И этот друг тайно приказал мне, как только против меня начнётся война, чтобы, когда я отправлюсь скитаться, я взяла с собой нож, которым отец резал скот. Уже тогда я носила под сердцем живой, тёплый нож, но я так и поступила и холодным ножом защитила свой, тёплый.

— Ты же помнишь, Гликеле, когда мы были детьми, ножом твоего отца я в лесу вырезал для тебя палочку.

— Моя память — моё богатство. Но послушай лучше, что было дальше: втроём, я и оба ножа, мы бежали из Понар, из-под тяжёлого одеяла мёртвых тел. Это было зимней ночью, но я не чувствовала, что я голая, в чём мать родила.

Куда? Куда бы я ни пошла, я не приду в Городок Счастья. Но надо идти, бежать, сколько хватит сил. Снег ни разу не скрипнул у меня под ногами, ведь я была босиком. Когда я оборачивалась, мои следы превращались в светлые ступени, не знаю к кому. Как думаешь, пророк Илия может обернуться крестьянкой?

— Раз может обернуться нищим, фокусником, значит, и крестьянкой тоже.

— Чтоб мы оба так жили, как я с тобой согласна. Девяностолетняя Папуша была пророком Илиёй. Она спрятала меня у себя в хате, в курятнике под печкой: чтобы кудахтанье, гоготанье и петушиный крик заглушали плач мальчика, которого я там родила.

Ты знаешь, что такое день в чёрном саване? Я знаю! В курятнике меня свалил тиф, а оставаться там дальше было опасно для ребёнка. Как ты думаешь, пророк Илия может заразиться тифом?

— Не знаю…

Гликеле взяла меня под руку.

— Давай прогуляемся в те края.

Когда мы направились к двери и наши головы проплыли через зеркало на стене, я увидел и почувствовал, что по-настоящему существую там, внутри, в зеркале.

2

Её рука обвилась вокруг моей, как белка вокруг ветки, и мы отправились туда, в те края.

Когда Гликеле пришла ко мне, спелое лето било красками и запахами и солнце охлаждало в реке горячие мускулы. А теперь река лежит под толстой ледяной крышкой, словно в гробу, и из небесного неугасимого огня падает светло-серый снег.

Из-за светло-серого снега выныривает одинокая хата с похожей на сапог трубой. К хате бредёт, спотыкаясь, сгорбленная старуха с вязанкой хвороста, рядом, подвывая, прыгает собака, роет лапами снег.

— Гликеле, здесь ты родила, — указываю я на хату. — Я вижу твои мысли, как эти вербы перед нами. И могу прикоснуться к ним, твоим мыслям, как к этим вербам.

— А срубить или спилить их тоже можешь?

— Нет, этого не могу. Или, наверно, лучше сказать, не хочу.

— Если так, то слова ни к чему, раз ты всё равно видишь мои мысли.

— Гликеле, ты только что хотела сказать, что оставила здесь ребёнка.

— Верно.

— Больная тифом, пылая, как факел, ты бежала на тот берег зелёного озера. Там, в лесу, ты спряталась на ёлке, и она, как мать, согрела тебя своей корой. Потом к тебе пришла гостья: волчица. Ты пила её тёплое молоко, и оно тебя исцелило.

— Вместо того чтобы кормить грудью ребёнка, я сама пила молоко… Как ты считаешь, волчица ещё жива?

— Нет, Гликеле, она давно на том свете. Её застрелил тот, кто целил и в тебя. Но ты спрыгнула с ёлки, и твой нож перерезал ему горло.

— Значит, я поставлю свечу за упокой её души.

3

Мы шли к хате, но она становилась всё дальше. Собачий лай, нанизанный на серебряную нить, рассыпался по снегу. Перед нами выросла мраморная крепость: дальше нельзя.

Сквозь светло-серый снег мы пошли назад и вскоре вернулись в лето. Когда на небе засияли звёзды, мы вошли в живой город. Молодые пары, как орлы с распростёртыми крыльями, тянулись за добычей — за собственными телами.

Гликеле остановилась у фонтана, где водяная танцовщица срывала с себя одежды:

— Ты и теперь видишь мои мысли?

— Ты хочешь, чтобы я показал тебе, кто из этих влюблённых твой сын.

— Я ищу его, с тех пор как потеряла. И каждый раз, когда нахожу, меня заливает расплавленным свинцом: это не он.

И вдруг Гликеле, оторвавшись от меня и от земли, упала на колени перед вихрастым парнем, который посреди улицы целовался с девушкой.

— Папуша, Папуша, — рыдала Гликеле, пытаясь что-то напомнить сыну.

Парень выпустил девушку из объятий, поднял Гликеле и погладил её косы, вытканные из давнего пепла.

Теперь я взял её под руку. Гликеле стала такой лёгкой, словно земля у неё под ногами утратила силу притяжения. Зелёные циферблаты засветились фосфорным светом:

— Опять не он, опять кто-то другой… Сколько же ещё это будет кто-то другой?

1977

Нищий в синих очках

1

Ты видишь нищего, ходячий ворох тряпья. Или ладонь нищего, ракушку, выброшенную морем на берег, но не нашлось уха, которое бы услышало её плач. Или нищего-калеку, ноги изменили ему и ушли к другому. И с антимагнитными мыслями шагаешь мимо.

Тебе и в голову не приходит с ним познакомиться. Тебе не интересно, как его зовут и где мать его родила. И была ли его мать когда-то девушкой.

Но бывает: проходишь мимо нищего, а за тобой гонится мысль, будто молния-жеребёнок за облаком: хочешь вытащить из себя давний грех, как занозу. Тогда ты останавливаешься и роняешь перед нищим металлическую каплю. Успокоил свою совесть — и всё. И ушёл. Не сказав ни слова. Не улыбнувшись.