Там, где бежит Сукпай - [27]

— Придется тебя посылать за оружием. Потом нас догонишь. Иди к чукенским удэ в стойбище. Там возьмешь сколько-нибудь берданок. Мы пойдем вверх по Хору.

И вот, спешно собравшись, я бегу по Чукену. То, что рассказал Чауна, радует меня и тревожит. Весенний день разливает вокруг ослепительное сияние. Из-под снега кое-где уже темнеют разливы. У берега торчат подмытые осенней водой корневища. «Как же это вышло, что в родной стороне стало страшно лесному человеку?» Мысли путаются в голове, как осенью путаются ноги в сухой траве. Нартовую дорогу запорошило снегом. Глупые вороны кричат мне что-то вдогонку. Вот и стойбище. Четыре юрты за лесом. Одноглазый старик Вакумбу Кимонко стоит около амбарчика, растянув на шестах сети.

— Зачем так быстро идешь? — спрашивает он, оглядев меня с ног до головы. Единственный глаз его слезится.

— У меня важное дело, — говорю. — Кто из ваших охотников дома?

Через несколько минут я уже сидел в юрте, пил чай. Тем временем Вакумбу чистил оружие. Известие о японцах встревожило охотников не на шутку.

— Вместе пойдем, — заявил Вакумбу, когда я уже собрался идти, завернув в мешок три берданки.

В это время на тропе показался парень. Я не узнал в нем Лэтэ. Важно шагая, он шел, как бы не замечая меня. Ветер слегка раздувал его белое помпу (головное покрывало), расшитое ярким узором. Темно-синяя рубашка — мокчо, окаймленная на подоле цветистой, как радуга, лентой, облегала его стройную фигуру. На поясе, перехватившем тонкую, как у девушки талию, болтался нож, упрятанный в красивый чехол. Далекие воспоминания детства хлынули в душу и сразу охладили ее, как вода охлаждает согретый на солнце камень. Лэтэ давно перестал дружить с нами.

— На охоту собрался? — спросил он меня, протягивая руку. Повыше запястья блеснули серебряные балапти… Лэтэ подозрительно оглядел мою ношу.

— Нет. Пусть медведь еще сон свой последний смотрит. Купцы оружие попросили. Ты на соболевку ходил, что ли?

— Почему на соболевку? Невесту искать хочу!

Говоря это, он презрительно усмехнулся, оглядывая мою старую, покрытую заплатами одежду, и пошел по тропе медленным шагом.

— Этот парень Лэтэ хорошую жизнь себе нашел, — сказал мне Вакумбу, когда мы с ним шли по Чукену. — Ничего не делает, на охоту не ходит. В юрте у них всегда белые лепешки и сахар.

— А где его отец?

— Дадзули с тех пор, как шаманом стал, разбогател. Торговать научился. Разве не знаешь? Все время ходит на маньчжурскую сторону. Нинка буатыгини[54], наверно, роднее стала, чем наша тайга. Жадный волк, когда-нибудь подавится.

Мы отправились с ним обратно вниз по Чукену. Ночь застигла нас в тайге. Пришлось разводить костер. Я нарубил еловых веток и устроил из них постель. Сквозь сон до меня донеслось глухое бормотанье Вакумбу. Старик молился:

Добрый дух, отгони от нас смерть,

Добрый дух, не дай нам погибнуть.

Защити лесного человека…

Добрый дух, не дай нам погибнуть…

На рассвете мы двинулись дальше. В полдень догнали своих около Сукпая. Дзолодо взял у меня оружие. Рассевшись на валежине, охотники говорили о том, что делать дальше. Обветренные, закопченные у костров лица их потемнели еще больше. Курили жадно, делились табаком, Костер разводить не стали, чтобы не навлечь подозрений. По всем приметам хунхузы сейчас достигли стойбища Танду и устроили там привал.

— Будем окружать их, — сказал Чауна, вставая с валежины. — Не дадим японцам перейти через перевал.

— Надо послать кого-то вперед. Пусть предупредят своих, что мы будем стрелять, — добавил Дзолодо, вскидывая на плечо берданку.

— Это правильно, — поддержали остальные. — Кто пойдет?

— Я могу! — первым отозвался Тунсяна.

— Меня возьмите, — попросил я и сам испугался своего голоса.

С минуту охотники молчали, затем Чауна одобрительно кивнул и жестом руки подтвердил свое согласие:

— Га!

Все было так, как думали охотники. Хунхузы, действительно, расположились в Танду. Гроза пришла и сюда. И здесь люди в страхе отступили перед бедой. Стойбище было похоже на муравьиную кучу, которую размял медведь. Увидев меня, отец испугался. Голос его дрогнул:

— Ты зачем сюда пришел?

— Я не один. Здесь Тунсяна. Мы пришли сказать чтобы вы не боялись. Сюда идет целый отряд. Будет бой Ночью стойбище окружат.

Мне стоило больших трудов увидеть отца наедине. Он срубал ветки с зеленой ели, когда я подошел к нему сзади и стал торопливо складывать в кучу нарубленные ветки. Мы разговаривали вполголоса. Уже темнело. Отец сказал, что хунхузы собираются завтра двинуться дальше. На все стойбище гремел голос Мисинги. Он ходил с плеткой и кричал: «Давай, давай! Выходи, старая черепаха!» Заложив руки за спину, прохаживался около юрт Лайси. Тем временем Тунсяна незаметно вынырнул из-за кустов и подал мне знак: надо было уходить. Лес укрыл нас, как только мы сошли с тропы.

Утром за стойбищем Танду загремели выстрелы. Едва потянулись в путь по реке нагруженные нарты, с берега грянул выстрел. Японец, сидевший на первой нарте, рухнул на лед. Тунсяна был метким стрелком.

— Эй, стойте! — крикнул Лайси, неизвестно к кому обращаясь. Он затормозил весь поезд. Чужая, незнакомая речь смешивалась с удэгейской. Никамбу Кялундзюга, замыкавший поезд, свалил своего пассажира в длиннополом халате на снег и ударил его копьем.