Такая женщина - [9]

— Будь ты проклят! — заходилась она в крике, напрягая шею. — Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! Да будь ты проклят!!

Ее колотило и трясло, казалось — от напряжения сейчас порвутся сосуды и вместе со словами горлом хлынет кровь. Наверное, то же самое происходило с ним.

— Истеричка, дура! — орал он. — А если бы ты попала мне в голову? Шиза! Маньячка хренова!

— Сам маньяк! Сексуальный маньяк… Кобель! Ненавижу!!

Тут он развернулся и ударил ее по лицу, залепил пощечину и стоял как громом пораженный, не веря, что в самом деле ударил ее… Потом она лежала на диване, отвернувшись к стене, а Вадим на коленях стоял рядом и твердил:

— Прости… если ты не простишь, я не знаю, что я с собой сделаю! Девочка, любимая, солнышко мое! — и целовал, палец за пальцем, ее руку, которая, как неживая, свешивалась с дивана…

И все же нельзя сказать, что их жизнь состояла из сплошных стрессов; были и относительно спокойные периоды, когда она только догадывалась, ничего не зная наверняка, или когда Вадим был чем-нибудь занят. Например, когда он готовил к выпуску очередной сборник своих стихов, надеясь, что он станет тем ключом, который откроет для него двери Союза писателей. Вадим давно подбирал ключи к этой двери, но заветная дверь не поддавалась: годы работы на эстраде наложили свой отпечаток на его стихи. Он и сам это понимал, потому что чувствовал слово. Иногда он просил ее:

— Меня нет дома — кто бы ни звонил, хорошо?

— Без всяких исключений? — спрашивала Кира, имея в виду «звезду».

— Без всяких, — говорил Вадим и закрывался в своем кабинете.

И она знала, что он пишет. Не тексты — их он писал, где придется: на кухне, в спальне, лежа головой у нее на животе, в столовой между котлетами и десертом. Но стихи он всегда писал только в кабинете, отгородясь даже от нее плотно закрытой дверью. Это, как запой, могло продолжаться по нескольку дней подряд, и по лицу мужа Кира догадывалась, что результат не устраивает его самого и что в конечном итоге он использует этот материал для новой песни. Она жалела Вадима: покупала в «Норде» его любимый торт с меренгами, играла для него Моцарта и даже терпела его закадычного друга Алика.

Уж этот Алик, автор «антикварных» хохм, которыми блистал на эстраде Санек… Кире он всегда был неприятен, этот его дружок: до того сладкий, что даже липкий.

— Ну что у вас с ним общего? — сердилась Кира.

— Как — что? — отшучивался Вадим. — Алик — мой собрат по перу!

— Не удивлюсь, если он никогда не слышал, кто такой Сомс Форсайт, твой «собрат»…

— Понятия не имеет, — соглашался Вадим. — И даже не догадывается о существовании некоего Джона Голсуорси. Ну и что?

— Как «ну и что»? — терялась Кира. — Тогда о чем же вы с ним говорите?

— О… другом, — неубедительно объяснял Вадим и сразу раздражался. Отстань, пожалуйста, я же тебя не спрашиваю, что у тебя общего с Верой!

— Мы с Верой очень разные, — соглашалась Кира, — но она — подруга детства, это совсем другое!

Черт с ним, с Аликом! Имелись у них и настоящие друзья… например, Медведевы.

Саша Медведев, чтец филармонического отдела, декламировал с эстрады Пушкина и Маяковского, а в узком кругу — Ахматову, Пастернака и Мандельштама. Его жена Леля к искусству никакого отношения не имела: она преподавала физику в средней школе, но это была самая поэтическая женщина из всех, кого знала Кира, — качество, трудно поддающееся определению. Прическа, вернее ее полное отсутствие, манера одеваться, тихий голос — все в ней было особенное, свое собственное. Когда Саша читал стихи, она слушала, полузакрыв глаза и обнажив в полуулыбке плотную подковку зубов, и вид у нее был отсутствующий. И все время они старались коснуться друг друга: она клала свою маленькую руку на его колено, или он поглаживал ее тонкую шею — там, где на нее падали сзади небрежно заколотые волосы, или они просто держались за руки. Медведевы приходили, и для Киры наступал рай на земле… Она любила эти вечера еще и за то, что они возвращали ей ощущение близости с Вадимом, той кровной близости, какой она ни к кому не испытывала до него. На этих домашних вечерах Кира садилась за рояль и по просьбе Вадима пела старинные английские баллады. (Кстати, он сам и разыскал их для нее.) На столе горела свеча, другую, стоя рядом, держал для нее Вадим, освещая ноты… Кира пела на английском языке, и от ее нежного слабого голоса, чуть закинутой русой гладко причесанной головы, живого звука рояля и непонятного смысла на глазах Лели выступали слезы.

Гости уходили, а Вадим приносил из кабинета папку со своими ранними стихами и читал их только для нее одной. Потом они тушили свечи и ложились; и ради этого вечера и сменяющей его ночи Кира терпела все, что приходило им на смену.

И еще они любили встать не рано утром, не спеша позавтракать в светлой кухне чашкой крепкого кофе и яичницей с гренками и выйти на улицу без каких-нибудь определенных планов — недаром они оба были страстными любителями досуга. Заходили в кино посмотреть новый фильм, потом просто бродили по городу, забредая в свои любимые уголки, или шли в Эрмитаж и, переходя из зала в зал, подолгу стояли в коридоре у высокого окна, любуясь Невой… Вечер чаще всего заканчивался в дорогом ресторане — они могли себе это позволить.