Сын директора - [5]

Здравков поднимает голову. Сворачивает газету и осторожно кладет ее перед собой на столик. В его глазах, обесцвеченных очками, загорается искорка жизни.

— А как с циклом в журнале? — спрашивает он.

— Никак. — Кирилл говорит, будто речь идет не о нем, но улыбка его тускнеет. Редакторша сказала, что стихи хорошие, даже обрадовалась, что открыла меня. Но у главного — осечка.

— Весьма возможно, — кивает Здравков с иронической усмешкой. — Если он узнал, что это я направил тебя к Китевой…

— Почему?

— В прошлом месяце мне предложили написать рецензию на его новый роман. Я отказался.

— А-а-а, — говорит Невяна, — ясно. А почему отказался?

— Нафталином пахнет. Старье. А скажи — будет скандал.

— А мне роман нравится, — говорит Невяна. В ее глазах невинное удивление. — Умная книга. В классических традициях, без вывертов.

— Хочешь сказать, традиционно до тошноты? — На лице Здравкова играют презрительные складки. — Времен Очакова и покоренья Крыма? Ищут высокие символы, там, где обыкновенная динамика жизни. Его нравственный аршин — еще с Балканской войны. — Он смотрит куда-то в сторону и говорит, словно для сидящих за соседними столиками: — Современный человек текуч, расплывчат, прагматичен, ничто не укладывается в застывшую форму, ничего постоянного и неизменного. А такие писатели, как он, строят воображаемые опорные точки и потом берутся судить. Ходжи от литературы. Коран знают назубок, а жизни не видят.

Оказывается, Здравков — критик. Я даже вспоминаю, что где-то встречал его имя, хотя критических статей никогда не читаю. Он говорит, а его слова, как пена от газировки — брызги летят во все стороны, покалывают, а тебе и не больно, и не щекотно. Может быть, в них есть что-то верное, но на кого и почему он так зол? Чего боится? Правый глаз у него воспален и часто моргает: то ли не выспался человек, то ли соринка попала. Соринка в глазу — очень неприятная штука.

Однажды, еще до армии, когда я работал у отца на заводе, мне в правый глаз попала стружка. В заводской поликлинике хотели вытащить магнитом и не смогли. Я пошел к хирургу Еневу, приятелю отца, и он вытащил стружку, расковыряв глаз, потом я целую неделю ходил с завязанным глазом. Было очень противно. Болеть не болело, но чувствовал я себя страшно неуверенно. Мне казалось, что мир необычайно велик, причем как раз с той стороны, где я не вижу, и когда я переходил улицу, все боялся, что с этой стороны вылетит грузовик и собьет меня. Или что я сам на что-нибудь налечу… Всю эту неделю я был пуглив, как котенок, которого выпустили на середину улицы в час пик и он не знает, куда бежать. Даже дома, в своей комнате я все по сторонам озирался.

Здравков тоже озирается, когда говорит, — у него это что-то вроде тика. Кирилл возражает почтительно и смотрит ему в рот. Спор быстро приобретает характер взаимных восхвалений. Здравков говорит, что такой поэт, как Кирилл, должен иметь вкус и к хорошей прозе. Кирилл отвечает, что как ни ценит мнение Здравкова, не может согласиться с ним относительно романа главного редактора. Все же в нем что-то есть.

— Ну, да, — Здравков улыбается, впервые за весь разговор. — Ты и не заметил, что сам подписал ему приговор. Сказать о романе в триста страниц, что в нем что-то есть…

— Может быть, ты и прав, — пожимает плечами Кирилл, — словно весь спор выеденного яйца не стоил, — по правде говоря, я не мог его дочитать.

— Слушай, Кики, — неожиданно вмешивается Невяна, — а почему бы тебе не написать на этот роман рецензию?

Кирилл и Здравков умолкают и смотрят на нее, как потерянные.

— Речь идет не о достоинствах, — поясняет Невяна. — Хорош роман или плох, отрицательной рецензии на него все равно не напечатают, по крайней мере это вам должно быть ясно. Почему бы тогда тебе не написать? Если хочешь, чтобы тебе открыли, постучи в дверь.

Кирилл громко смеется, его глаза блестят от коньяка. Он подмигивает Здравкову.

— Что скажешь, а? Париж стоит обедни?

— Так то Париж, а ты получишь две странички в журнале. Стоит ли?

— Э, да я пошутил, — машет Кирилл рукой. — Не будем позориться по мелочам.

— По мелочам или по-крупному, какая разница? — говорит Невяна серьезно. — Пока соберешься, кто-нибудь другой напишет, а ты останешься на мели.

Кирилл резко мотает головой — он не согласен с Невяной, — и я одобрительно киваю, про себя, конечно. Не могу себе представить, как можно хвалить то, что тебе не нравится. И потом, Кирилл должен быть Кириллом, а не Кики, когда-то на волейбольной площадке он был категоричен и проявлял характер.

— Петьо, тебе, наверное, с нами скучно?

— Нет, — говорю я, — мне очень приятно, но надо идти.

— Подожди, мы еще и не повидались как следует.

Я плачу за кофе и кока-колу и встаю. Кирилл дает мне свой адрес — новый адрес, его отцу дали новую квартиру, — и настаивает, чтобы я обязательно зашел на днях. Невяна говорит, что как-нибудь придет на вокзал, о грузчиках ей еще не приходило на ум что-нибудь написать. Рука критика словно без костей, а глаза смотрят куда-то сквозь меня.

Ветер на улице утих, но похолодало. Площадь перед театром мокрая, желтая брусчатка блестит, будто намазана яйцом. Деревья в сквере побелели от неоновых ламп. Несколько секунд я стою перед кафе, закуриваю, застегиваю ватник. А теперь куда? Домой неохота, тут не хочется оставаться. Кореш живет далеко — у кирпичной фабрики, да я и не ужинал. Пойти к Зорке? До работы еще три часа. Зорка, наверное, давно уже выспалась и теперь ужинает и слушает радио, если передают эстрадные песни. Или поправляет свои рыжие волосы перед маленьким круглым зеркалом возле кровати. Она любит возиться со своими волосами и болтать. И целоваться любит…