Сын директора - [6]

Нет, лучше домой. Сегодня мне не до любви. Тоненькая официантка снова напомнила мне Таню.

2

Последний трамвай к вокзалу идет без десяти час, но уже без двадцати я на остановке — на всякий случай. Один раз я уже опоздал. Это было в самом начале моей грузчицкой жизни, месяц назад. Я упустил последний трамвай и пришлось бежать от площади Бабы Недели до самого вокзала, причем всю дорогу я представлял себе, как Кореш сплюнет себе под ноги и скажет: «Это ты, кореш, не по-мужски». Это он привел меня в бригаду и представил Шефу, и мне было жутко стыдно, что я его подвел. Но Кореш не сказал ничего. Вообще никто не обратил внимания, что я опоздал. Я извинился перед Шефом, но тот усмехнулся и махнул рукой: «Ничего, ты еще не привык к ночной работе».

Не люблю опаздывать — ни на работу, ни на свидание. Лучше я подожду, чем меня будут ждать. В казарме я был солдатом из средних — ни самый хороший, ни самый плохой, — но был точен и исполнителен, и старшина Караиванов меня за это хвалил, хотя и считал слабохарактерным за то, что я не умел ругаться. Мне самому было неловко перед ребятами, и я раза два попробовал выругаться. Но старшина презрительно усмехнулся и сказал: «Клисуров, ругаешься, как девчонка, не идет тебе». И я больше не пробовал. Я был уступчив, многие считали меня дурачком. Только Кореш дорожил моим обществом, а я выбирал ему в полковой библиотеке книги, так мы и стали друзьями. А может, потому что однажды мы начали бороться и я его уложил, хотя он был тяжелее меня.

Обо всем этом я думаю, пока трамвай летит от остановки к остановке. Пассажиров почти нет и вожатый, похоже, спешит кончить смену. С моего места видна его клетка и правое плечо, обтянутое черным форменным сукном. Фуражку он нахлобучил до ушей, из-под нее видны седеющие волосы, его правая щека полная и небритая. Время от времени он крутит головой влево и вправо и зевает, словно вот-вот проглотит пустую улицу, летящую навстречу.

Кроме меня, в вагоне сидят еще двое. Впереди, через два места, — молодая женщина в темно-синем пальто и шапочке. Она сидит прямо и неподвижно, словно прикованная, рядом на полу — большой дешевый чемодан с ободранными углами и блестящими замками. Изредка она поворачивает голову к окну, только голову, и тогда я вижу сердитый глаз, нахмуренные темные брови, — или ей не хочется ехать туда, куда она едет, или думает о чем-то неприятном. В другом ряду, сразу за клеткой вожатого, покачивается на металлическом сиденье старик с испитым лицом. Он одет в запачканный белесый плащ и резиновые тапки, глаза у него красные и слезятся. С тех пор, как я сел в трамвай, он все считает в горсти стотинки. Все считает, трет глаза костлявым кулачком и что-то бормочет себе под нос. Я стараюсь не смотреть на него, но все равно вижу, даже когда поворачиваюсь к окну, и у меня першит в горле. Не могу смотреть на таких стариков.

Проезжаем крытый рынок. Трамвай с грохотом несется по ночной улице. Освещенные витрины кажутся мертвыми, словно и предметы умирают, когда остаются одни. Рабочие из управления городской гигиены в брезентовых робах чистят слякоть; один толкает катушку с черным шлангом, другой направляет сильную струю воды. Напрасный труд, потому что в воздухе опять летят мелкие снежинки, и на мосту на бульваре Сливницы гривы львов уже побелели. Пока доехали до вокзала, снег стал гуще, вокруг белых прутьев неоновых фонарей кружатся маленькие голубые вихри.

Я схожу вслед за женщиной и поднимаю воротник телогрейки. Она еле тащит чемодан, через каждые пять — шесть шагов меняет руку. Я догоняю ее.

— Вам тяжело, — говорю я, — дайте донесу чемодан до перрона.

Она мельком взглядывает на меня, темные брови сходятся на переносье:

— Нет, спасибо.

— Мне не надо денег…

— Иди своей дорогой!

Я прохожу мимо. Может, она испугалась, что я стащу чемодан? Если она из провинции, наверное, наслушалась про софийских хулиганов. Или просто гордая и злая — есть такие, они вечно сердятся, и первым делом готовы заподозрить тебя в самом плохом. Однажды я уступил место в автобусе одной такой, хромой и с палкой; ух и ругалась же она, и орала, — иди, дескать, к своей бабке, можешь ей места уступать, — я не знал, куда деваться. Решил, что она ненормальная, с каким-нибудь комплексом. Но тетка скоро совершенно спокойно заговорила с какой-то знакомой, а один пассажир шепнул мне на ухо:«Упаси бог от сварливой бабы!»Так что люди разные бывают, на кого нарвешься — дело случая.

Справа от южных ворот вокзала замечаю старенький зеленый «москвич», — значит, Шеф уже здесь, и через зал ожидания выхожу на перрон. Под длинным навесом немногочисленные пассажиры постукивают ногами возле чемоданов — их поезд еще не подавали. Милиционер разговаривает с железнодорожником. Открытые пути серебрятся от снега, метет. По первому пути идет маневровый паровоз. Машинист, прищурив глаза от метели, что-то говорит помощнику и сердито скалится.

Я спешу нырнуть в туннель под вокзалом, в конце которого находится экспедиция. Здесь тихо, ветра нет, но сквозняк пробирает до костей. Туннель тесный — двум электрокарам не разминуться, — но перед экспедицией расширяется, и там уже лежат кучи подготовленных пакетов с газетами и журналами. Толкаю дверь справа, она визжит. Женщины и девушки у конвейера на минуту поднимают головы. Я машу Зорке, но она считает газеты и не видит меня. Она в старом розовом свитере с высоким воротом, брюки от спецовки облегают бедра. Длинные сильные бедра, широкие бока — женщина, а ведь всего на два года старше меня. Красноватые волосы, разбросанные по плечам, блестят в свете лампочки.