Сын директора - [7]

Здесь тепло. Печка, сделанная из огромной железной бочки, раскалилась докрасна — наверное, в уголь добавили кокса. Я отправляюсь к печке, но меня останавливает мужской голос:

— Пешо, мы здесь!

Это Шеф. Он сидит на шатком столике за дверью, курит и покачивает короткой ногой. Правая штанина задралась до колена, воротник рубашки под коротким спортивным пиджаком расстегнут, галстук, наверное, в кармане, как всегда. Круглая стриженая голова со спокойным, здоровым лицом и пухлыми губами похожа на хорошо надутый футбольный мяч. Самое хорошее в Шефе то, что он никогда не злится и почти всегда улыбается. Может быть, поэтому все зовут его Шефом — полушутя, но с уважением.

Здороваюсь и оглядываюсь по сторонам — ищу ребят из бригады. Шеф почесывает крепкую шею и протягивает сигареты:

— Затянись. А ребят не ищи, не пришли. Сегодня придется семь потов пролить.

— Как это не пришли?

— Вчера получили зарплату. Пока не профукают не придут. Только батя Апостол здесь, пошел за электрокаром.

Для меня это — новость. Что Шатун не придет — неудивительно, он прогуливает часто, и ничто его не берет, ни выговоры, ни вычеты из зарплаты. Но Кореш и Студент?

— Студент известил, что болен, — говорит Шеф, вздыхая.

— Ничего не болен, зубрит к экзаменам. А Кореш… кто его знает. Серьезный мужик, но и его схватывает иной раз. Ничего, как-нибудь справимся.

Он заходит за кучу деревянных ящиков и начинает переодеваться. Семейный человек, трое детей, а стесняется, как девчонка. Но когда не хватает людей, грузит за двоих.

За дверью свистит и умолкает электрокар. Входит батя Апостол, на бровях и усах — снежинки. Он сдувает их, и его угловатое лицо покрывается капельками. Из-под бровей поблескивают голубые глаза.

— А, Пешо, хоть ты пришел, туда-растуда…

Последние слова относятся к отсутствующим, но его любимое ругательство звучит добродушно, будто он имеет в виду непослушную ребятню. Шеф говорит, что ему можно смело доверить весь Народный банк плюс грудного ребенка, и батя сохранит и банк, и ребенка. Он — единственный, кто задержался в бригаде дольше двух лет. Прирабатывает к пенсии.

Он отправляется к печке, но протягивает руки не дойдя до нее — так она нагрелась. Руки у него с хорошую тарелку, с вечными мозолями и шрамами. На левой руке нет мизинца, вместо него — короткий синеватый обрубок. До выхода на пенсию батя Апостол был слесарем.

— Глаза уже не те, — говорит он, когда его спрашивают, как он потерял мизинец. — А то вернулся бы на завод. Ну, где там!

Шеф вылезает из-за ящиков в синих брюках и ватнике, наброшенном на плечи. Батя Апостол подмигивает ему:

— Начинаем?

— Начинаем.

— А Ненов где?

— В типографии, позвонил оттуда.

— Придет, значит?

— Угу.

— Тогда порядок, — вздыхает батя Апостол. — Справимся.

Это его любимая шутка. Ненов — администратор, помощник Шефа. В погрузке никогда не участвует и страшно недоволен, если Шеф берется нам помогать.

— Не приставай, батя, — смеется Шеф. — Ненов свое дело делает.

Когда бригада в полном составе, Шеф не сидит в экспедиции, а носится на попутном грузовике или на своем «москвиче» с вокзала в типографию и обратно, или утрясает разные вопросы в управлении по распространению печати. Главное, чтобы не было опозданий в погрузке и разгрузке, чтобы газеты были отправлены вовремя. Иначе нам каюк, говорит Шеф, у меня жена и дети, что вы себе думаете? А если лишимся премии, грузчики разбегутся, и без того народ не задерживается на такой работе.

— Это все? — спрашивает он заведующую экспедицией, показывая две кучи пакетов в коридоре.

— Еще есть… Ты что, с неба упал? Это на поезда в Русе и Видин.

Заведующая грузно ступает к стене, из отверстия в которой конвейер выбрасывает пакет за пакетом. Она нагибается к отверстию и разговаривает с кем-то по ту сторону. Работницы спешат, быстрые пальцы развязывают, считают, пакуют газеты. Зорка издали замечает меня и машет рукой, женщины переглядываются и посмеиваются.

В туннеле нас ждет электрокар с прицепом — корзиной из крепкой проволоки на четырех колесах. Бросаем пакеты на электрокар и в прицеп. До отправления русенского поезда двадцать минут, надо успеть любой ценой. Потом мы выскакиваем из туннеля и мчимся по перрону — Шеф за рулем, батя Апостол рядом с ним, я сзади, на пакетах. Электрокар, мягко завывая, мчится под навесом, потом под открытым небом, к третьему пути. Ветер швыряет в лицо снег. Батя Апостол тихо ругается, а Шеф смеется:

— Разнежился ты, батя.

— Ничего, — говорит тот, похлопывая по карману телогрейки, — отопление — вот оно!

И поглаживает седые усы. Его «отопление» — бутылка из-под лимонада с виноградной водкой. До работы он никогда не пьет, но в холодные ночи, особенно к рассвету, когда устанет, прихлебывает из бутылки и до конца смены выпивает ее всю. Но, что пил, по нему не видно, только угловатое лицо его смягчается, усы обвисают, и он начинает смотреть на все с невероятной нежностью — даже на незнакомых людей и на предметы. И смеется тихим горловым смехом.

Вокзал живет своей ночной жизнью. Пассажиров почти не видно — они спешат скорее забраться в вагоны вместе с чемоданами и сумками. Техники постукивают длинными молоточками по осям колес, поднимают крышки масленок. Машинисты разводят пары или разогревают дизели. Дежурные по вокзалу перебегают из двери в дверь. По ту сторону путей сверкает и гремит вагоностроительный завод. И мы, грузчики, здесь, без нас тоже нельзя. Все-таки это здорово — работать, когда знаешь, что город спит. Здорово и по-мужски, как сказал бы Кореш, если бы мог говорить на такие темы.