Сын директора - [9]

Когда рассветает, на перроне возле варненского пассажирского появляется Зорка. Ее маленькое бледное лицо жаждет сна, а губы усмехаются:

— Ну как, солдатик?

«Солдатик» — это знак особой нежности. Еще в самом начале, когда она узнала, что я недавно демобилизовался, стала называть меня так. Зорка берет мое лицо в руки и смотрит, будто хочет загипнотизировать. Ее теплое дыхание волнует меня, даже здесь, на перроне. Потом она меня целует и слегка шлепает по щеке, — ей наплевать, что Шеф и батя Апостол стоят рядом и смотрят.

— Иди погрейся, я тебя подменю. Смотри осунулся как.

Пожалуй, я и вправду осунулся — от боли и от старания не морщиться. Болят все мускулы. Я жду, пока они разгрузят, и закуриваю, пуская дым к бледному утреннему небу. Неподалеку пыхтит локомотив и тоже пускает дым. Я задумываюсь: куда уходит весь дым, который собирается на земле? Она дымит столько веков: локомотивы, фабрики и заводы, пароходы, автомобили, трубы, сигареты; пожары и войны, костры, на которых когда-то сжигали людей, самолеты, ракеты. Как люди не задохнулись до сих пор, как ухитряются спастись от этого дыма? И воздух остается воздухом, и небо — небом, как будто ничего и не было. Отец говорит, что если теперь будет война, человечество уже не спасется, все превратится в дым. И пепел… Все — может превратится, но только не я, — думается мне.

Этого я не могу себе представить. Даже смешно становится. А мне всегда, если я устал или не выспался, приходят в голову такие сумасшедшие мысли. Хорошо, что я ими ни с кем не делюсь.

На этот раз мы возвращаемся на электрокаре вчетвером. Мы с Зоркой сидим сзади на платформе, свесив ноги. Зорке холодно в розовом пуловере, она прижимается ко мне. Я чувствую плечом ее грудь и сижу, как пень. Она заглядывает мне в глаза:

— Придешь?

— Нет. Палец болит.

— Приходи, вылечу. Приходи, солдатик.

И касается щекой моей щеки, — что-то разнежилась. Когда она такая, она мне нравится. Но такой она бывает редко: часто говорит вещи, которые меня отталкивают, особенно если это случается в минуты, когда мы любим друг друга или лежим рядом.

Я поглаживаю ее по колену, и мы соскакиваем с электрокара перед экспедицией. В конторе Шеф, батя Апостол и я садимся на ящики и курим. Батя Апостол угощает нас последними каплями из бутылки, у всех троих закрываются глаза. Остается еще один рейс. Время от времени Зорка, которая сидит на своем рабочем месте, оборачивается и улыбается мне. Так было в первую ночь, когда я пришел сюда работать. А во вторую она привела меня к себе домой. И все получилось совсем естественно.

Шеф следит за моим взглядом и вздыхает:

— Потаскуха, — говорит он тихо и снисходительно. — Только что с батей Апостолом не спала. Ты, Пешо, смотри…

Батя Апостол хмурится и бормочет в усы:

— Девка неплохая. Ты, Шеф, не надо так. Не знаешь ты ее.

— А ты знаешь?

— Я людей понимаю.

Я молчу. Надо бы вступиться за Зорку, но я так устал, что неохота разговаривать. Да и Шеф говорит без злобы, просто так, чтоб только что-то сказать — мало ли что говорят мужчины между собой. А Зорка мне нравится, какая есть. Она — первая женщина в моей жизни; то, что было с Таней, — детская история.

Шеф, зайдя за ящики, переодевается. На улице уже светло. Лица женщин становятся зеленоватыми. Возле них вертится Ненов, он уже тоже оделся, отпускает шуточки. Говорит что-то и Зорке, та огрызается, но слов не слышно. Ненов делает кислую физиономию и приподнимает светлые брови, а Зорка смеется — только полные губы краснеют. Она отбрасывает пучок бечевок, отодвигает ногой пакет и идет к вешалке, на ходу поправляя рыжие волосы. Я смотрю, как сквозь туман, — очертания фигур кажутся расплывчатыми и далекими.

Мы с батей Апостолом встаем грузить последний электрокар.

Домой я возвращаюсь около полудня. Дверь квартиры открывается прежде, чем я успеваю всунуть ключ в замок.

Мама и Пух. Мама, конечно, услышала, что лифт остановился на нашем этаже, и спешит встретить меня. Сколько раз она, наверное, вот так открывала дверь за это утро. Пух трется о мои ноги, не дает переступить порог. Я беру его на руки и он сразу лезет мордой в шею, подрагивая от удовольствия.

В кухне мама смотрит на меня с еще не остывшей тревогой, потом ее лицо постепенно смягчается:

— Хоть бы по телефону позвонил? Сколько раз я тебя об этом просила…

Я извиняюсь. Говорю, что случилась сверхурочная работа, и чувствую, как краснею. Не потому, что я ее обманываю, — если сказать маме правду, она вообще ударится в панику, — а потому, что пока я был у Зорки, ни разу о ней не подумал. Вспомнил только, когда уже отправился домой, и бросился бежать… А что толку?

Мы обедаем вместе, как обычно. На столе — куча еды, не знаешь, с чего начать. С тех пор, как я вернулся из армии, мама все время боится, что я похудею и могу заболеть. И все время думает, что со мной «что-то происходит». В свое время, когда я ушел из школы, она чуть не заболела. Смотрела на меня больными глазами, обращалась со мной осторожно и нежно, как с каким-нибудь ненормальным, и однажды я слышал, как она говорила отцу: «С Петьо надо быть повнимательнее, он сейчас в таком возрасте…» Для нее я так и остался в «таком возрасте» — ребенок, мальчик, от которого неизвестно, чего ждать… Эх, мама, мама!