Свои люди - [33]

Мастер изучал узор на ковре, потом поднял голову, вздохнул:

— Ну снял! Ну и что?

— Но зачем?…

— Зачем, зачем! Следователь нашелся! Чего ты вообще в сферу обслуживания пошел работать? Стучал бы сейчас с отцом на пару по наковальне…

— При чем здесь мой отец? Я технику люблю!

— А я, значит, не люблю? Я холодильники ремонтировать взялся с одной целью рубли сшибать? И в детстве я движок от полуторки домой- притащил из школы тоже для продажи? Так по-твоему выходит? А я ведь, Миша, электростанцию мечтал сделать! Чтобы свет для людей горел!.. Кузнечное дело я знаю. Работа нелегкая… А мне легче? Я, к примеру, термореле сегодня достал не на базе. За пятерку, по блату! Что ж ты хочешь, чтобы я это реле в холодильник клиенту тоже за пятерку поставил?

— Нет! Ты не об этом говоришь! Не об этом! Ты мне объясни, зачем компрессор снял у Евгения Павловича! Старый, ненужный компрессор…

— Да ты что въелся как клещ? Не-е-ет! Ты как хочешь, а я спать пойду!..

Филецкий долго не мог успокоиться, ходил по дому. Ему мучительно хотелось пойти, разбудить Мишаню и снова, в который раз начать оправдываться перед ним. Он старался заглушить в себе это желание. Он не мог, не умел себе объяснить, почему ему хочется сейчас и хотелось всегда оправдываться перед этим тщедушным парнишкой, который родился позже, гораздо позже его и ничего не знал, не видел, не пережил в той жизни, которую знал и пережил он, Филецкий Александр Трофимович. И от сознания, что он пережил больше, досада в душе Филецкого подтаяла немного, и ему стало легче, но ненадолго, потому, видимо, что досада жила в его сердце издавна. Он ходил по дому, искал спички и сигареты, хотя они были у него в кармане. Заглянул в комнату к дочурке, прислушался к ее сонному дыханию, но успокоиться не мог, пошел в спальню к жене.

Марина еще не ложилась. Она была в ночной рубашке и, увидев мужа, обернулась, обхватив худенькими руками плечи.

— Ты чего? — спросила.

Точно так же в детстве глядела на него мать, словно хотела протянуть ему руку. И Александру стало еще мучительнее. Он ничего не ответил, вернулся к себе, в «избу-читальню». В комнате было темно, и свет не проникал сквозь опущенные шторы.

Филецкий, не включая света, на ощупь начал трогать вещи, заполнявшие комнату. Он знал каждую вещь в этой комнате. Помнил, когда что покупал. Сколько переплатил за ковер, за книжные полки, за хрусталь.

Все было на месте, на привычном, прежнем месте. Но чего-то важного, более ценного, чем хрусталь, ковры, мебель, не хватало…

Он вышел на крыльцо и, стиснув виски ладонями, стоял долго, вглядываясь в ночную темень. Вышла Марина и позвала его в дом.

Не спал в эту ночь и Мишаня.

Он лежал с открытыми глазами. И никак не мог понять, почему его знобит, ведь в комнате тепло. Луна глядела в окно. Стеклянные дверцы буфета отсвечивали ее слепой, бесприютный свет. Мишаня закрыл глаза и стал слушать, как бьется сердце. Но с закрытыми глазами дышать стало труднее. Ему захотелось встать и открыть окно. Он протянул руки в темноту — окно было открыто. Из угла комнаты глядели на него ясные, в лунном свете, глаза. Взгляд у этих глаз был немигающий, стеклянный. «Это я, я, — услышал Мишаня шепот. — Возьмите! За труды ваши! Всяко благо вознаграждаемо суть…» — «Это старая модель! — услыхал Мишаня свой голос. — Я не смогу вам отремонтировать. Без компрессора холодильник работать не будет! Компрессор — это сердце! Оно сжимает фреон и подает в испаритель! А сейчас диаграмму начерчу! Все холодильные агрегаты работают по обратному циклу Карно… Вы сейчас поймете…» — «Не печальтесь, Михаил Петрович! — убаюкивал голосок. — Бог с ним, с холодильником! Возьмите…» — Тяжелые кругляши позванивали в тонкой ладошке. «Нет, нет!» — прошептал Мишаня. «Переступи — чужого не бери! Переступи — чужого не бери!» — бился в сознании отцовский голос.

10

— Ты спишь?

Мишаня поднял голову и увидел Леночку.

Она стояла на пороге залетной пичужкой, спугни, улетит. Смуглая шейка вытянулась, хвостик волос стянут резинкой на затылке, глазки блестят…

— Ты почему так долго спишь? Папа уже уехал…

— А ты почему не в школе?

— А у нас учительница заболела!

— Понятно! — Мишаня встал и начал одеваться. Уж больно неловко было выставлять для постороннего обзора незагорелую белизну своего тела. В брюках почувствовал себя увереннее. Вспомнил последний разговор с Филецким, неуютно на душе стало, тоскливо…

Умылся и вышел во двор, но и тут покоя не было от маленькой хозяйки.

— А чемодан зачем взял? Ты что, совсем уходишь?

— Совсем и ухожу…

— А папа сказал, как проснешься, чтоб тебя накормить!

— Мне худеть надо…

— Ты и так худой!

— Да отстанешь ты? Или нет?

Не отстала. Только на улицу вышел, калитку еще не успел как следует закрыть, — Леночка следом. В руке хозяйская сумка. Вид независимый.

— А ты куда?

— За молоком! — И пошла рядышком.

Утро стояло заспанное. Дома, деревья, кусты сирени у палисадников кутались туманцем. Ни ветерка, ни звука — мглистая тишь. Небо словно серой марлей завешено. И только высоко-высоко, над крышами, над холмами, бельмастым зрачком выглядывало солнце.

Мишаня хотел уже свернуть на асфальт главной улицы, но Леночка и тут замечание сделала.