Свирель Марсиаса - [31]
У Роберта были веселые, немножко удивленные голубые глазки. Он облизывался язычком красным и острым, как у кота. Если мы дотрагивались до его кончиков пальцев, подбородка или щек, все лицо Роберта распускалось в улыбке. Но Роберт любил, когда его баюкали, и мы никак не могли его отучить от этой скверной привычки.
В нашей семье было четверо взрослых детей, и всегда кто-нибудь из нас укачивал малыша. Если его не качали, он плакал. Отец, любивший посмеиваться, говорил, что он вырастет сварливым и капризным и ему есть в кого таким расти. Отец намекал на меня: я тогда любил покапризничать.
Мы стали большими друзьями с Робертом. Он узнавал меня, улыбался мне, любил, когда я брал его на руки и, в особенности, качал. И я все делал для него.
Когда окончились каникулы, то, расставаясь с семьей, я пролил больше слез, чем обычно.
Шел март. Наступили вторые четвертные каникулы — пасхальные. Я обычно и на эти каникулы ездил в Эльбасан.
Роберт очень вырос. Сначала он не проявил радости при встрече, потому что не узнал меня, но скоро мы стали еще бо́льшими друзьями, чем в декабре. Роберт смеялся в голос, как большой, просто закатывался смехом, когда его щекотали. Я его частенько щекотал, а он вцеплялся мне ручонками в волосы, тыкал мне в глаза, щипал и кусал меня.
Я помню, отец часто посмеивался над ним и называл его то «человечком», то «щеночком».
К несчастью, он не засыпал без баюканья, и если его не баюкали, то поднимал на ноги весь дом своим криком.
— Пусть поплачет — крепче будет, — говорила бабушка.
Мне было жаль Роберта, и я его баюкал. Больше играл, правда, чем баюкал. Он капризничал, когда его укладывали спать, я играл с ним, но он только сердито бормотал что-то и не спал совсем.
Можете себе представить, как трудно было мне во второй раз расстаться с Робертом. Он проснулся, по обыкновению, очень рано. Мать провожала меня, держа малыша на руках. Я обнялся со всеми, крепко-крепко поцеловал братишку и пошел с полными слез глазами, все время оборачиваясь.
Малыш пролепетал что-то мне вслед, двигая ручонками. Потом отвлекся и забыл обо мне; на повороте я остановился на минутку и обернулся. Мать стояла у калитки, подняв своего малыша — крохотный беленький комочек…
В конце июня я с нетерпением ждал дня, когда снова поеду домой. Я немного беспокоился о своей семье, потому что весь этот месяц не получал писем, и в то же время очень радовался встрече со своим братишкой и маленьким другом Робертом. Как он, наверное, вырос! Дети растут быстро.
В Эльбасан мы прибыли на заходе дня.
Я отправился домой. Все ускоряя шаги, я досадовал на носильщика, тащившего мой тяжелый чемодан. Он все время отставал, а я злился на него, что он меня задерживает.
Чем ближе подходили мы к дому, тем больше овладевало мною какое-то беспокойство. С двумя — тремя знакомыми, попавшимися мне на дороге, я едва поздоровался. Они смотрели на меня как-то странно, и беспокойство мое росло.
У калитки я остановился и тревожно прислушался. В доме стояла полная тишина. Только позади меня раздавались тяжелые шаги носильщика, который шел, горбясь под тяжестью моего большого чемодана.
Я хотел постучать, но у меня не поднималась рука. Я говорил сам себе, что разбужу Роберта, и в этот момент, не знаю почему, у меня родилась ужасная мысль:
«А вдруг он умер!»
Сердце мое сжалось. В нашей семье никто из детей не умирал. Даже самое представление о смерти было у нас каким-то расплывчатым. У меня умер дядя и вскоре после него двоюродная сестра, его дочь, но тогда мне было всего два — три года, и я еще ничего не понимал.
Как пришла мне в голову эта ужасная мысль, я не знаю. Но отец, который обычно очень аккуратно вел переписку, забыл меня на целый месяц. Потом эти знакомые, которые встречались мне по дороге, — почему они так смотрели на меня?
Я с силой отдернул засов в калитке и, пробежав через двор, закричал:
— Мама!
Когда я поднялся в сени, на самый верх, появилась испуганная мать. Белое покрывало окутывало ее голову и плечи.
Я понял все и разрыдался. В Эльбасане тогда у женщин было принято носить на голове в знак траура белое покрывало.
Роберт умер от холерины несколько дней назад.
ЗАБЫТАЯ МАНДОЛИНА
Был конец года — пора весенних экзаменов. Скрепя сердце оставил я свой музыкальный инструмент и зарылся в учебники. Но, лишь только экзамены кончились, опять взялся за мандолину и не выпускал ее из рук ни днем, ни ночью.
Людям это уже стало надоедать. Ведь я не выучил еще ни одной песни, а играл только упражнения. Они утомляли и раздражали окружающих. А меня — нисколько.
Это, однако, еще куда ни шло. Но что было, когда я вернулся на каникулы домой! Приехав прямо в Поградец, куда на лето переселилась вся наша семья, я с зари до глубокой ночи, по пятнадцати — шестнадцати часов в сутки, кроме того времени, когда купался в озере, бренчал на мандолине. Люди из-за меня не могли спать.
