Свирель Марсиаса - [32]

Теперь я начал учить одну песню за другой. Мне привезли из Италии сборник вальсов, полек и мазурок, и я каждый день выучивал по новой пьесе. Через месяц принялся за серенады и переиграл все серенады подряд, от Тозели до Шуберта. Покончив с серенадами, взялся за отрывки из опер: «Вильгельм Телль» Россини, «Тангейзер» Вагнера, «Богема» Пуччини; за прославленные арии Перголези. В моем репертуаре были «Баркаролла» Чайковского, «Грезы» Шумана, отрывки из «Венгерской рапсодии» Листа, испанские вальсы Альбениса, «Песня Сольвейг» Грига и многое другое — песни, вальсы, мазурки, марши, арии и даже менуэты — например, известные менуэты Боккерини и Падеревского.

Конечно, эту работу я проделал не за один или два месяца, а в течение двух или трех лет. Зато можете себе представить, как я надоел всем в течение этих двух или трех лет, да и здоровье мое несколько ухудшилось.

Любовь к музыке захватила меня, и я стал опытным мандолинистом. Но прошло два — три года, и я стал меньше уделять внимания самой мандолине. Теперь бо́льшую часть времени у меня занимало переписывание нот. Каждую новую песню, каждое известное музыкальное произведение я переписывал. Так у меня собралась коллекция из нескольких сотен песен. Увлечение перепиской нот тоже отрывало меня от занятий. Отец нередко делал мне в письмах внушения, что я отстаю в учебе от своих товарищей.

Пришел день, когда тот огонь, с каким я учился музыке, стал остывать. Последними искрами этого огня явились несколько пьес, написанных мною самим, — вальс, марш и не помню что еще.

Вальс показали одной пианистке в городе; он ей понравился, хотя она и критиковала меня за то, что один пассаж шел у меня в октавах, слишком шумно.

Наступил день, когда я совсем уже не переписывал ноты, а на мандолине играл редко — в тоскливые минуты или на вечерах в школе. Случалось, мы с товарищами плавали на лодке ночью, при луне, по Поградецкому озеру, и я играл серенады.

Наконец я совсем забросил мандолину. В то время мне было, кажется, шестнадцать — семнадцать лет.

Теперь мне надоедал один мой двоюродный брат, который день и ночь пиликал на скрипке против нашего дома. Он оказался еще упрямее меня.

Но нашелся один упрямее нас всех — Сулейман из Эльбасана, учившийся музыке в Италии. Он играл на тромбоне. Когда Сулейман возвращался на каникулы домой — а дом его стоял около башни с часами, — он со своим тромбоном не давал спать половине города.

Находились, однако, люди, питавшие к этому инструменту большое пристрастие. Директор маленького кинотеатра, где люди задыхались от жары и духоты, платил Сулейману, если он выступал перед началом сеанса. Сулейман играл знакомые мне вещи: серенады Тозели и Шуберта, «Грезы» Шумана и чаще всего арию из «Тоски» Пуччини. Все это были произведения нежные, меланхолические. Но, боже мой, как они получались на тромбоне!

Свирепые раскаты тромбона ударялись о стены, словно желая вырваться наружу и сотрясая весь кинотеатр. Сулейман раздувал щеки, обливался по́том, от напряжения у него даже слезы катились из глаз и смешивались с потом.

Я испытывал больше сострадания к нему, чем к моим ушам, когда смотрел, как он подвергает себя такой пытке в самое жаркое время. Мне приходило на ум то время, когда я сам день и ночь бренчал на мандолине. Хорош же я был тогда!

Прошли годы, и я забросил мандолину и увлекся другим искусством — поэзией.

Однажды летом приехал я по делам из Поградеца в Эльбасан. Семья наша жила в Поградеце. Спать отправился домой. Тихий, безлюдный дом с заколоченными ставнями, тяжелым, спертым воздухом и пылью произвел на меня удручающее впечатление. Одиночество угнетало меня.

Не знаю почему, но мне вспомнилась мандолина. Я вскочил с кровати и стал ее искать. Обшарив весь дом, нашел ее наконец где-то на полу в кладовой.

Там среди кучи старья — посуды, бутылок, коробок, консервных банок — валялись все в пыли две или три пачки переписанных мною нот. Мыши основательно потрудились над ними. На клочьях нот, покрытых пылью и мышиным пометом, окутанная бесчисленной паутиной лежала моя мандолина.

Она была украшена птичьими головками из слоновой кости. Отклеившись, они едва держались на деке. Их угасшие глазки смотрели на меня с тоской и упреком из-под серой вуали пыли. Струны молчали. От неутоленной тоски по песням, точившей их слишком долго, они заржавели, ослабли и порвались.

Трудно описать чувство, охватившее меня. Словно какой-то камень лег на сердце. Я стыдился самого себя, и жажда музыки проснулась во мне снова. Мне казалось, что мандолина с улыбающимися птичками из слоновой кости упрекает меня за то, что я не оправдал ее надежд. И она была права.

На улице поднялся ветер и внезапно хлынул проливной летний дождь. Стояла середина июля. Град застучал по стеклам. Духота в кладовой стала невыносимой. Птички из слоновой кости смотрели на меня умоляюще-грустно.

Я поскорее открыл все окна. Мне было трудно дышать. Свежий воздух ворвался в комнату и закрутил по полу клочки нот. От его порыва струны начали дребезжать так жалобно, что трудно вам передать.

Я снова перерыл весь дом, все шкафы, ящики, коробки, нашел наконец две новые струны, укрепил их на деке, настроил инструмент и стал играть.