Высокое, высокое небо. Бескрайнее, широкое поле. Пустынная, длинная дорога, у которой нет конца. И по этой дороге плетётся моя бабушка, а за ней я, резвясь, как жеребёнок. То прыгну в придорожную канаву, то взбегу на бугор. То снова вернусь.
Тихо бредёт бабушка, хотя и на трёх ногах. За третью у неё суковатая палка — клюка из дикой яблоньки. А у меня на плече прутик. И на нём вторые лапти. Одни на мне, тоже новенькие. Обула меня бабушка в дальний путь. Сама аккуратно обернула портянки, сама зашнуровала оборки, чтобы не потёр я в дороге ног. Лапти эти для праздников. Обычно с весны до осени я бегал босиком. Сплёл мне их покойный дедушка. Плёл крепко, из отборного лыка, в четыре слоя, чтобы я его долго-долго помнил. Одни точно по ноге, другие с запасом, на рост. Вот они красуются на прутике, жёлтые, любо-дорого глядеть!
Другого имущества у меня нет. Мне легко-легко. А бабушке трудно. У неё наш общий узелок с харчами. Да ещё узелок с бельишком и полотенцами для меня.
— Давай, бабушка, понесу!
— Не торопись, внучек, твоя дорога длинней, сиротская твоя поклажа потяжелей.
От таких слов мне хочется плакать. Всегда становится очень грустно, когда бабушка меня жалеет.
Её бы жалеть нужно — она старенькая. А меня-то что? Вот увидел бабочку — и за ней. Заметил ящерку — ив погоню. И счастлив. Даже на скучной дороге мне весело.
А когда надоедает бегать, я к бабушке:
— Расскажи сказку!
— Вот сядем полдничать — расскажу.
— А сейчас?
— На ходу слова теряются, — улыбается бабушка.
И мне тревожно. А вдруг растеряет она свои волшебные слова, которые я так люблю слушать, тогда что?
Молчу. А бабушка шепчет что-то про себя, а потом говорит:
— Сам ты — моя горькая сказка. Тяжки мои годы, лучше бы мне лежать, чем идти… Да не могу тебя бросить — сказочку мою недосказанную.
И блестящие росинки начинают капать из-под её тёмных приспущенных век. И от этого мне всегда делается очень печально. Тогда бабушка смахивает слезинки и рассказывает сказку, которую я знаю наизусть.
— Жили-были на свете старик и старушка. Старик караулил барский сад, старушка помогала господской стряпухе мыть посуду…
— Заколдованный был сад, яблоки в нём сладкие для богатых, я для бедных горькие, — добавляю я.
— Горькой была и доля стариков: поумирали детушки, некому было поберечь их старость, — кивнув мне, продолжает бабушка. — Но в одну тёмную ноченьку нашёл старик под берёзкой подкидыша. Жалостно пищал он. Как птенчик, выпавший из гнезда. Обрадовались ему старики, назвали Сашком и стали воспитывать. Шустрым рос Сашок. И когда спрашивали, чей он, бабушка с дедушкой отвечали: «Берёзкин!» Так и объявилась у него фамилия.
— Берёзкин! Берёзкин! — кричу я, подпрыгивая. Мне всегда радостно узнавать, откуда у меня взялась такая весёлая фамилия.
— Так бы они и жили не тужили, воспитывали внучка. Да занемог названый дедушка и помер… А бабушку богачи прогнали… Куда им идти? Как жить? Одна дорога — побираться. Просить под окнами хлебушка кусочек у добрых людей. Так бы оно и было. Да теперь не старое время. Теперь есть Совет. Совет и о старых и о малых заботится…
Совет представляется мне добрым, богатым дядей. Но как к нему «ход» найти, не знает даже моя названая бабушка.
Вот и ведёт она меня к своей племяннице, к тётке Надие́, которая при школе живёт. Говорят, грамотная стала. Всё знает. Учительнице помогает учить детей.
Уж она-то определит меня, лишь бы дойти до неё.
Какой я? А я ещё себя мало знаю. Бабушка говорит — глупый, слабый ещё, а мне не верится.
Какой же я слабый, если с одного маха прутиком любому репью-врагу голову срублю! Какой же я глупый, если любую сказку понять могу? И даже загадки отгадываю. Вон одна показалась вдали. «Крыльями машет — улететь не может». Это мельница!
Я хитрый: могу хлебцем поросёнка подманить, потом прыгнуть ему на спину и покататься.
И не маленький: упаду, зашибусь, а не заплачу!
Далеко вперёд ушла бабушка. Я нарочно отстаю — попугать хочу. Пусть хватится, а меня нет… Вот крик поднимет: «Сашок, Сашок, Сашенька!..»
И вдруг вижу чудо — на ровном жнивье тут и там стоят живые столбики. И чуть колышутся. И посвистывают. Один свистнет — послушает. Другой откликается.
Как припущусь на свист! А столбик раз — и пропал. Стоял вот здесь — и нет его. А на этом месте бугорок и в земле дырка. Ага, вот он куда спрятался! А ну поймаю его!
И давай копать. Вначале руками. Стало больно. Новыми дедушкиными лаптями гребу, они твёрденькие. Пот глаза заливает, земля лицо порошит — ничего, знай копаю.
Забыл я про бабушку.
Она кричала, не докричалась и, собрав все силы, поспешила назад.
— Вот ты где! Что делаешь?
— Постой, бабушка, ещё немножко… Сейчас я его поймаю! Вот он где, живой столбик, сидит!
И копаю, копаю резвей, чем соседский Полкан, когда корки хлеба в запас зарывает.
Насилу оттащила меня бабушка.
Упираюсь:
— Пусти, ещё чуть-чуть, и я до него доберусь!
Засмеялась бабушка:
— Не поймаешь ты его, глупый, у суслика норка с двумя выходами. Ты здесь копаешь, а он вон где сидит да посмеивается.
Увидел я суслика, посвистывающего невдалеке, и так на хитреца обиделся, что чуть не заплакал!
