Стюард три или четыре раза постучал согнутым пальцем в дверь каюты, прижался к ней ухом и, подождав несколько секунд, тихо проговорил:
— Уже половина пятого.
В каюте доктора Донадьё мурлыкал вентилятор, иллюминатор был открыт, и всё-таки доктора, голышом лежавшего на простынях, с ног до головы покрывала испарина.
Он лениво поднялся и прошёл в узенькую, как стенной шкаф, каморку, где помещался его душ.
Он был спокоен, равнодушен. Движения его были размеренны, как у человека, который каждый день, в одни и те же часы, выполняет один и тот же повторяющийся ритуал. Сейчас он завершил самую священную часть этого ритуала — послеполуденный сон; затем следовал душ и растирание рукавицей из конского волоса, потом серия мелких забот, неизменно продолжавшихся до пяти часов.
Сегодня он, как и ежедневно, посмотрел на термометр, который показывал 48° по Цельсию. Все остальные на корабле — офицеры, пассажиры, впрочем привыкшие к экваториальной жаре, — хныкали, протестовали, обливаясь потом. Донадьё же, напротив, даже с некоторым удовлетворением смотрел, как поднимается столбик розового спирта.
«Аквитания», вышедшая из Бордо, находилась сейчас на конечном пункте своего рейса, в Матади, расположенном в устье Конго, среди её бурных вод нездорово-жёлтого цвета.
В тот момент, когда Донадьё надевал белые хлопчатобумажные носки, над его головой заревела сирена, и шаги на палубе, пересекавшие её взад и вперёд, стали быстрее и громче. Стоянка в Матади уже кончилась. Она продолжалась двадцать часов, и Донадьё не полюбопытствовал сойти на берег. С палубы парохода он видел опоры набережных, доки, бараки, ангары, сплетение рельсов, вагонетки — целый мир, раздавленный тяжёлым солнцем, где кряхтели под грузом бригады негров и где иногда появлялся европеец в белом, с каской на голове, с бумагами в руках и карандашом за ухом.
За этим хаосом, должно быть, существовал город с вокзалом, с шестиэтажным отелем, незаконченный силуэт которого виднелся вдали, с домиками, разбросанными по холмам.
Одеваясь, Донадьё прислушивался, и потому что в его коридоре было не очень шумно, он решил, что в каюты первого класса садилось немного пассажиров.
Иллюминатор его каюты выходил не на город, а на другую сторону реки, где не было ничего, кроме облезлой горы, у подножия которой виднелось несколько хижин туземцев и лежавшие на песке пирóги.
Раздались свистки. Донадьё смочил волосы одеколоном, тщательно причесался, достал из шкафа китель, сияющий чистотой и жёсткий от крахмала.
Начиналось возвращение, с теми же остановками во всех африканских портах, как и на пути сюда. Самая заметная разница между обоими рейсами состояла в том, что при отходе из Бордо на корабле было изобилие свежих продуктов, тогда как на обратном пути холодильники пустели, пища становилась скуднее и однообразнее.
Канаты отцепили, якоря подняли, и тут же заработал винт, а наверху, как всегда, люди махали руками, посылая прощальные приветы друзьям, оставшимся на берегу.
Было без пяти минут пять. Донадьё переставил на столе несколько мелких предметов, переложил с места на место бумаги, взял свой шлем, наконец, и вышел. Он заранее знал, что встретит в коридоре стюардов с чемоданами, увидит отворённые двери, новых пассажиров, которые пытаются найти свою каюту, расспрашивают о чём-то или добиваются, чтобы им переменили место. У каюты помощника капитана ожидали трое, и Донадьё прошёл, не останавливаясь, бросил взгляд на пустой салон, не торопясь поднялся по большой лестнице. Ему послышался слабый крик, крик ребёнка, но он не обратил на это внимания и вышел на яркое солнце, на прогулочную палубу.
Порт Матади был ещё виден, так же как и европейцы в белом, ждавшие на молу, пока корабль не скроется из вида. «Аквитания» вошла в водовороты Конго, в место, называемое «котёл». Чтобы понять это, не надо было смотреть на воду. Корабль водоизмещением в двадцать пять тысяч тонн с его мощными машинами встряхивало так неожиданно резко, что это было неприятнее сильной качки во время бури.
Конго, ширина которой в низовьях достигала двадцати километров, внезапно суживалась между двумя горами, лишёнными всякой растительности, и, казалось, возвращалась вспять; обратное течение рисовало на её поверхности очертания коварных водоворотов.
Несколько пирог быстро плыли по воде, как будто не придерживаясь какого-либо направления, словно устремляясь в небытие, и всё-таки вёсла обнажённых негров направляли их от одной пропасти к другой, используя каждый водоворот, чтобы продвинуться вверх по течению.
У левого борта на палубе никого не было. Донадьё ходил большими шагами, не останавливаясь, держась совершенно прямо. Проходя мимо бара, он удивился и, что с ним случалось редко, обернулся, чтобы взглянуть на человека, присутствие которого здесь было для него неожиданно. Нахмурившись, он продолжал свою прогулку по палубе.
В воздухе не ощущалось никакого движения. Переборки были горячие. Однако же Донадьё возле бара увидел врача в форме колониальной пехоты, одетого в тяжёлую походную шинель. Один вид толстого сукна цвета хаки уже поразил доктора, и когда Донадьё проходил мимо бара во второй раз, то заметил, что на ногах у его коллеги были чёрные войлочные туфли, а на голове — не тропический шлем, а тёмное кепи с золотым галуном.
