Свирель Марсиаса - [34]
Но радость не длилась долго. Однажды отец показал «Свирель Марсиаса» очень известному поэту, Аполлону. Тот отнесся к стихам доброжелательно и с интересом, подумал немножко и сказал:
— Мальчик не без способностей. Но зачем воспевать Марсиаса? Что это за дриады и гамадриады? Так писали в старину. Теперь уж так никто не пишет.
Отец не передал мне всего. Вы догадываетесь, конечно, что он пересказал мне слова Аполлона по-своему умело и мягко. И все же я понял, что моя песня не понравилась поэту.
Пусть Аполлон был прав, но разве я к этому прислушивался? «Аполлоны всегда так поступают с бедными Марсиасами», — вздыхал я и чувствовал себя таким несчастным, словно это с меня живьем содрали кожу.
В конце концов я смирился с оценкой Аполлона, но долго еще не мог понять, почему не следует воспевать Марсиаса, наяд и нимф. Зачем же тогда все эти вещи учат в школе?
Так «Свирель Марсиаса» оказалась совсем не успехом, а первой моей литературной неудачей.
Кроме того, я начал понимать, что и отец не совсем одобряет мои стихи, хоть я ему и сын, — это было грустнее всего и повергло меня в размышления…
Прошло несколько месяцев. Как-то вечером гуляли мы с отцом у Поградецкого озера, по песчаному пляжу Старовы. Вдруг раздались звуки свирели. Игра была очень красива, и мы невольно остановились, прислушиваясь.
Звуки стали приближаться, и вскоре за изгородью показалась голова пастуха с черными, месяцами не стриженными волосами, — настоящий еж. Его лицо едва виднелось среди копны волос и такой же черной, неделями не бритой бороды. У губ он держал свирель.
Мой отец шел задумавшись и, казалось, не замечал его. Потом мягко, но не без иронии улыбнулся и сказал:
— Свирель Марсиаса!
Я сразу понял, куда он метил, и, тоже улыбнувшись, сказал после небольшого молчания:
— Значит, те стихи не получились?
Отец посмотрел мне в глаза, взял под руку и ответил:
— Ничего, не так уж страшно… И ты напишешь когда-нибудь настоящие стихи, если станешь отдавать им свое сердце. Не расстраивайся. Не забывай только, что это очень трудное искусство.
Но я все-таки расстроился, хоть и сознавал, что отец прав.
Пастух все играл. Он вышел на дорогу и уселся на ствол тополя, поваленный на землю. Это был человек маленького роста, голодранец, как называют таких оборвышей жители Шкодера, одетый в шаровары, едва закрывавшие до половины его волосатые ноги.
Наверное, такие же волосатые ноги были и у сатира Марсиаса, и разве не торчали у него на голове в стороны и кверху волосы, разве не было рогов и ушей на макушке?
Позже, много позже я часто думал об этом пастухе. О нем нужно было писать, его должен был я воспевать — этого Марсиаса наших дней. Кто знает, какая у него была жизнь, кто знает, о чем рассказывала его свирель…
ВМЕСТО ЭПИЛОГА (И ПРОЛОГА)
Луна сияла и отражалась в легкой водяной ряби. Журчание воды напоминало шелест леса.
Я гулял и о чем-то думал. Луна, прячась и вылезая из-за туч, казалось, следовала за мной.
Что с ней, с луной, почему она не отстает от меня сегодня ночью?
Я иду, и она идет!
Я останавливался, и луна останавливалась. Я шел, и луна шла вслед за мной.
Действительно, было чему удивляться!
Вода, в которой отражалась луна, казалась мне то Поградецким озером, то рекой Шкумбином. Когда луна выходила из-за туч, я видел перед собой Сухую гору, Шен Науми, Тушемишт. Когда она заходила за тучи, я различал впереди Буконик, Шпат, Шелцан, Шушицу… Поди разберись!
И вот, пока я так удивлялся луне, воде и горам, в воде заиграла рыбка. Она подпрыгнула в высоту на метр, потом на два, похожая на серебряный камешек, сверкающий под лунными лучами, — и плюм! Нырнула опять в воду. Вода пошла серебряными кругами, которые все расширялись, достигли берега, ударились о него и зазвенели, как настоящее серебро: тринг, тринг, тринг…
Такая маленькая рыбка, а наделала столько шуму!
Чудесам не было конца в ту ночь, на том берегу, где только шайтан мог разобраться, что это такое — Поградецкое озеро или река Шкумбин.
Я удивлялся, а маленькая рыбка подпрыгнула еще раз над водой, но знаете, на сколько? Не на один, не на два, не на три, а на целых четыре метра! А потом упала вниз, как пуля. И там, где она ныряла, вода застывала и делалась похожей на серебряный противень, который звенел при падении рыбки: данг! И звон его повторяло все вокруг: да-а-анг!
Долго еще слышались эти звуки, а потом, казалось, растворились в небе… В это время рассеялись закрывавшие луну облака, и блеск противня в воде стал напоминать блеск дорогого фарфора. Но, как ярко ни сверкал серебряный противень, маленькая рыбка, падая, сверкала все ярче.
Как тут не изумляться!
И я изумлялся все больше и больше. Вдруг рыбка заговорила со мной.
— Как, ты не знаешь меня, мой старый друг и недруг? — сказала она мне очень высоким, звенящим голосом.
Я заткнул уши руками — звук ее голоса резал их.
— Тебе не нравится? Хи-хи-хи! — засмеялась маленькая рыбка. — Посмотри, какие у меня дырочки здесь, — сказала она, повернувшись ко мне своим красным ушком. (Я действительно увидел что-то вроде ранки.) — Вот из-за этой ранки у меня и охрип голос, поэтому он так и режет твое ухо. А знаешь, ведь ты нанес мне эту ранку! Но раз ты не узнаешь меня, я тебе пред ставлюсь сама: я плотвичка, мой старый друг и недруг, плотвичка, которую ты однажды поймал крючком, купленным тебе бессердечным дядей Марко из Подгоджана.
