Свидания в непогоду - [90]

— Подвези, отец. Заплачу.

Нечаянно сорвавшееся слово смутило его: не вспугнуть бы эту располагающую живинку. Но старичок несердито отмахнулся:

— Еще бы платить!.. Данилычу, если возьмется, никаких плат не надо. Раз лектор — дело общественное. Но ведь и то сказать: Жимолоха-то знаешь какая?

Говоря так, он непрерывно двигался — оправлял упряжь, сбивал сено на розвальнях — и всё посматривал на широкую полосу снега, стелившуюся у подножия холмов.

— Это и есть Жимолоха? — спросил Тугаев.

— Она, товарищ, она…

Уже отлично понимая словоохотливого возчика, Тугаев тяжело плюхнулся в розвальни. Старик ухмыльнулся и, бормоча что-то насчет семи бед и одного ответа, встал в передке на колени, натянул вожжи. Взвился кнут, зашуршали полозья. За леском открылся пологий спуск к реке, и дальше, за снежным ее покровом, Тугаев увидел промокшие серые дома, беспорядочно сползавшие по откосу. «Ну, вот и Горы», — вздохнул он облегченно, словно приехал домой, и с робкой надеждой взглянул на часы: восьми еще не было.

Снег лежал на реке ржавыми пластами. Ветер вылизывал гребешки мутно отсвечивавшего льда, рябил проступавшую местами воду, — она была белесой, поверхностной и не казалась страшной. Поодаль от берега чернела, как шрам, узкая полоса разводья.

Перед спуском лошадь остановилась и, повернув голову, выпятила на хозяина большой, влажно блеснувший глаз. И, точно отвечая тревожному ее взгляду, по реке прокатился глухой утробный шум, как будто где-то в отдалении рухнула стена.

— Ну-ка, где наша не пропадала! — весело крикнул старичок и, истово перекрестившись, стеганул лошадь.

Розвальни легко скатились на лед. Возчик присел на ноги, сдвинул шапку со лба, чтобы лучше видеть.

— Вы по какой же части будете, товарищ лектор? По международной?.. А вопросик можно?

— Почему же нельзя, — ответил Тугаев, и за весь день впервые, пожалуй, улыбнулся.

5

Дом Ковылевых притулился у подножья холма, внизу, у самой Жимолохи.

За зеленым штакетником (сверху кажется, ничего не сто́ит перескочить его) — весь двор как на ладони: покосившиеся пристройки, хозяйственная утварь, неказистые яблоньки. Слева от штакетника крутой спуск к реке, мелеющей здесь среди прибрежных камней, справа — молодой ельник, переходящий в лес. Край холма, край деревни…

От ворот ковылевского дома взбегают на крутогорье три тропы. Прячутся в кустах и за другими дворами, спадают в ложбинки и снова проглядывают на облезлых боковинах холма.

Тропы — семейная хроника Ковылевых.

Самая широкая — общая, по которой ходят все. Она ведет прямо на «верхушку», к дому с дверями и окнами на все стороны света. Она доставляет Ковылевым вести и всё, что нужно для жизни, связывает их с соседями и — по выходе на дорогу — со всем миром.

Еще года три назад по тропе этой вышагивал, поблескивая вскинутым на плечо топором, сам хозяин дома Илья Кузьмич Ковылев, бригадир горских плотников. Не одну постройку в Горах и окрест возвели его надежные руки. Но по весне как-то, разгорячившись, смахнул Илья Кузьмич ватник с плеча, и не успели врачи скрутить пневмонию, — осиротел дом у Жимолохи.

Другая тропа, что поуже, давно и исправно служит Марии Степановне, хозяйке. Трижды в день отмеривает она триста метров до коровника и триста обратно. Дождь ли на дворе, лютый ли мороз — нельзя нарушить распорядок, и без лишних слов несет доярка свою хлопотливую службу.

А что сказать о третьей, совсем неброской тропке?

Десять лет кряду выводила она Валю Ковылеву на ближайшую дорогу к новинской школе. Бывала и легкой, и опасно скользкой, — Валя старалась не оступиться, а отец внушал, что эта-то тропка и приведет ее в будущем к той единственной, непохожей на другие, дороге, с которой откроется перед нею и станет доступной вся жизнь. И вот уже, кажется, пришло время, а всё не видать той дороги, и дичает, зарастает осотом одинокая тропка. Много ли натопчет меньшой Ковылев — Витюшка, всего второй год бегающий в школу?

С того дня, когда Валя послала документы в город, в университет, она привыкла сидеть в горенке у окна, подобрав под себя ноги. Днем дома никого нет. Тихо. На подоконнике сонно мурлычет Ефим — большой черный кот с белым нагрудником.

Ефим спит, а Валя бодрствует. Читает книги. Вышивает. Сквозь волнистое стекло смотрит на реку, на дальние пропадающие дали, за которыми чудится город. И как будто выжидает, не взмахнет ли крылом над теми далями ее «синяя птица», тайна ее судьбы и счастья?

Был однажды день, когда показалось, что взмахнула, призывно и трепетно влетела в дом. Это неважно, что ее предвестие явилось в облике прозаического почтальона из Новинки, подкатившего к крыльцу на замызганном велосипеде. Письмо, доставленное им, было поистине необыкновенным: приемная комиссия университета извещала, что Валя допущена к вступительным экзаменам.

Тогда вся ее жизнь всколыхнулась, просветленная, как волна на восходе солнца, всё перемешалось от радости, и, может быть, поэтому Валя не успела подготовиться как следует. Горько было вспоминать, беспокойные сборы в дорогу (не она ли это, наконец?), придирчивые вопросы экзаменаторов, тревожные волнения у дверей приемной комиссии, — и всё лишь для того, чтобы спустя несколько дней не найти своей фамилии в списке принятых. Нет, не ее, знать, приветила «синяя птица», не ее осенила своим широким крылом!