Свидания в непогоду - [77]

— Боюсь, тебе это покажется смешным или непонятным, — неловко, принуждая себя, сказал он и, не глядя на отца, заговорил о себе. А в памяти живо стоял недавний такой же разговор с Гошей Амфиладовым и по-прежнему ни на минуту не покидало чувство осторожности: не сказать бы лишнего…

Это был довольно несвязный рассказ о жизненных неудачах и ошибках, и Родион Савельич не сразу разобрался в их источниках. Но главное он понял: сын выбит из колеи и хотя с трудом, но всё же осознаёт ошибки. Он стал участливей к Арсению, и оставшееся до отъезда время прошло в негромкой, сдержанной беседе. О Марии он не расспрашивал, щадя самолюбие сына, и тот промолчал.

— Может быть, остаться? Может быть, помочь в чем? — говорил перед выходом на станцию Родион Савельич.

— Не надо, батя, — смущенно отвечал Арсений. — Ты, пожалуйста, только не обижайся на меня, ничего плохого не думай. Как-нибудь всё уладится…

4

Тяжело было сознавать Шустрову, что всё-таки огорчил отца и что приехал тот в такое неподходящее для встречи время.

Придя домой, он зажег всюду свет и бесцельно бродил по комнатам, переставлял с места на место стулья. Затем подсел к столу, достал из ящика тетрадь в зеленой обложке — начатый им когда-то дневник.

«9 апреля, — прочитал он на первой странице. — Исполнилось две недели, как я приступил к обязанностям управляющего. Решил прежде всего навести порядок в аппарате, и, кажется, люди это почувствовали…»

«18 мая, — говорила следующая запись. — Ездил сегодня с Климушкиным в «Искру». По дороге он рассказывал, что́ обо мне говорит Агеев. Называет, кажется, «человеком с портфелем» или что-то в этом роде. Пришлось сказать Климушкину, что фискальства я не терплю, а мнением Агеева не интересуюсь».

«5 июня. Читал статью в «Правде» о стиле руководства и о связи с массами. Решил ежедневно обходить мастерские и службы и не менее часа беседовать с механизаторами».

Еще две записи в таком же духе прочитал Шустров, и дневник обрывался, едва дотянув до конца первой страницы. «Ненадолго же тебя хватило, — подумал он. — Выходит, Амфиладов и Прихожин были правы, говоря, что ты живешь иллюзиями. „Сам себе правитель, сам себе народ“».

Он тщательно порвал листок дневника и выбросил его в корзину. И снова переходил из комнаты в комнату, ложился на тахту, курил.

Свист электрички и шум маневрового паровоза вернули его мысли к отцу. Видно, уже много десятков километров отмахал старик и, должно быть, не спит, всё думает о снегиревской встрече. Вот был же совсем недавно в этих комнатах самый близкий человек, — еще недопитый им стакан чаю стоит на столе, еще следы его ног свежи на полу, — и уже нет, и неизвестно, когда-то теперь свидятся. Был — и нет… Были другие близкие — жена, дочь. И они покинули тебя. И с ними ты не посчитался, возомнив, что можешь жить сам по себе, по своим законам. «Вот и живи, живи!»

Одиночество в четырех стенах становилось нестерпимым. Время будто застопорилось, стало бездонно-пустым, и в пустоту его летели без связи, без порядка тусклые воспоминания о пережитом, беспокойные мысли о будущем.

Сизый табачный дым стлался по гостиной. Хмурясь, Арсений открыл форточку. Широко распахивая ее, в комнату влетел вешний ветер. И тогда Шустров, точно что-то надумав, быстро оделся, вышел на улицу.

Он ничего не придумал. Он просто хотел уйти от огорчительных мыслей и воспоминаний. Но они не давали покоя.

Час был еще не очень поздний. В безоблачном темном небе бледно светил полумесяц, с полей без передышки дул ветер. Арсений шел против него. Приблизившись по пути к столовой, он увидел на ее ярко освещенном крыльце двух женщин. Одна, низенькая, толстенькая, — сторожиха сельпо — закрывала дверь на замок; в другой — высокой, с лисьим воротником, — он узнал Луизу. Он нырнул в тень и, обогнув столовую, проулком вышел на пустынную дорогу.

Мощный ровный поток ветра гнал теперь его в спину. Ветер был влажным, припахивал талым снегом, хвоей. Сунув руки в карманы, Арсений шел дорогой вдоль Жимолохи — мимо мастерских, мимо заколоченной баньки, где жил Петро, мимо бревен на берегу реки, где днем сидел с отцом — всё дальше и дальше. И постепенно всё перечувствованное им в этот вечер, сумбурное и тревожное, стало формироваться в жесткие, обостренные мысли.

В одной совершенно определенной и отчетливой проекции представились ему годы работы в Снегиревке и те, что были раньше: он всегда видел перед собой два пути, две возможности проявления своего «я». Либо быть в людях, незаметно, как Лесоханов, делать свое дело, либо быть на людях, учить их, опекать, вести за собой. И всегда думалось ему и казалось почти безошибочным, что на этой-то второй стезе и проявится его подлинное призвание. Проводил ли он диспетчерские совещания или занятия политкружка, беседовал ли с людьми, разбирал ли жалобы, — он всегда позировал в роли руководителя, не становясь им, не шел дальше прописных истин и общих призывов. А люди тем временем росли, учились, требовали настоящего внимания к себе. Что он дал им? Кого и куда привел? Кого и чему научил? Никого. Никуда. Ничему. «И ведь не зря же, не зря напоминал тебе Береснев о нелегком хлебе руководства!..»