Свидания в непогоду - [79]

Проходит еще неделя, и Шустров начинает обживаться в новой, инструкторской должности и в новой, городской комнате (о ней думал раньше, как о заветном, а сейчас оглядывается с недоумением: три метра на пять, соседи, общая кухня, брусчатка двора за окном).

В солнечный предмайский день он приезжает в Снегиревку за вещами. Он обходит площадку и мастерские, за руку прощается со всеми, кого застает на месте. «Не поминайте лихом», — говорит его взгляд.

— Вам ни пуха ни пера, — отвечают ему.

И Иванченко приподнимает за козырек старую свою фуражку, и Агеев, и Климушкин желают ему успеха. А Андрей Михалыч говорит попросту:

— Надеюсь, снегиревский опыт сгодится вам. — И, чувствуя, видимо, что сказал не очень удачно, смущенно улыбается.

Дядя Костя на ГАЗе, забитом вещами, дает при выезде с Лесной длинный гудок, — отзвуки его долго блуждают по окрестным холмам. Арсений выруливает сзади на своей «победе». Из окна дома выглядывают жильцы, у калитки машут женщины. Медленно проплывают мимо мастерские, столовая (не Луиза ли мелькнула там, на крыльце?), сияющая под солнцем Жимолоха, — прощай, прощай, Снегиревка!..

Надо было решать что-то и с семьей. Вначале Арсений хотел трезво разобраться: любит ли он по-прежнему жену, готов ли примириться искренне с неизбежными упреками? Но чувство само сказало за себя. Ему недоставало ее жизнедеятельности, душевной ее поддержки, не хватало веселой и бойкой Иришки. И однажды он позвонил Марии, в другой раз они встретились.

— Маша, ты прости меня, — неловко говорил он, подготовив себя к неприятному разговору. — Я должен всё сказать…

— Не нужно об этом, Арсений, не нужно, — прервала она. — Если жить, то только совсем-совсем иначе.

Ей был тоже неприятен этот едва начатый разговор, к которому они больше не возвращались. Отношение к Арсению прошло в чувствах Марии какие-то свои этапы. Сперва ничего не было и быть не могло, кроме увлеченности и восхищения человеком, который виделся мужественным и одаренным; потом к этим ясным ощущениям смутно примешалось недоумение, на смену ему пришли сознание своей ошибки, страх, презрение к мужу. Она потому и прервала теперь его, что почувствовала вдруг жалость к нему, и это новое ощущение было неприятно. Но жить надо было, и дочь надо было воспитывать, и, должно быть, не меньше нужно было просто помочь человеку, который приходит с повинной.

К осени Мария переехала в его комнату, тесно заставленную вещами. Она работала в городской библиотеке и продолжала учиться в сельскохозяйственном техникуме. Глядя на серую брусчатку за окном, на сбитую штукатурку соседних зданий, она часто вспоминала голубые снегиревские холмы, и переклик колокольцев в лесу, под окнами, и вечерние беседы женщин во дворе. Всё было, и всё ушло, оставив светлую грусть воспоминаний.

— Мне скоро кончать техникум, — говорила она Арсению. — Придется ехать… Как будем дальше?

— Посмотрим, Маша, — отвечал он. — Конечно, не всё же так будет.

Он и сам задумывался порой: что же дальше? На новом месте дела шли у него неплохо. Часто бывая в районах, в хозяйствах, он внимательно присматривался к жизни, к людям, своих мнений не навязывал. Случалось, где-нибудь он копался в машинах, помогал механизаторам, и уже не подшучивал над собой, обнаруживая на дорожном плаще пятна ржавчины. И всё-таки временами давала знать о себе затаившаяся неудовлетворенность работой. Как будто сделал шаг вперед, но не в полную силу. Как будто и в гуще жизни, а что-то еще не то…

2

Свои новости были и в Снегиревке. Поодаль от мастерских поднималось здесь здание нового цеха, легкое и широкоглазое; сюда работники «Сельхозтехники» намечали перевести всю сборку. Андрей Михалыч и Иванченко комплектовали ремонтные передвижки, — хлопот у них, как и раньше, было невпроворот. Береснев добился своего: строительство нерентабельных мастерских в хозяйствах было свернуто, а Ильясов за неуемные прожекты поплатился: колхозники второй год не выбирали его даже в правление.

И каждый день с утра до вечера ровный, ненавязчивый гул моторов вплетается в многоголосые шумы поселка, звучит в них привычным лейтмотивом. И каждый день на истоптанное крыльцо с резными перилами выбегает из конторы молодая женщина, спрашивает проходящих мимо рабочих:

— Послушайте, вы Андрея Михалыча не видали? А Якова Сергеича, послушайте?

Конечно, это она, Нюра.

Весной еще, как только Шустров выехал из Снегиревки, она снова перевелась в «Сельхозтехнику». Знакомый коллектив, знакомые лица механизаторов, знакомый до каждого пятнышка и винтика щиток диспетчерского коммутатора — всё было ей дорого, возвращало к лучшим дням минувшего. Она снова посвежела и до последней сводки засиживалась в конторе.

В тот трудный вечер, когда Мария, зайдя неожиданно к ней, положила на стол карточку, которая без слов объяснила всё им обеим, Нюра сгоряча решила завтра же пойти к Андрею Михалычу или к Земчину, рассказать им всё, разоблачить Шустрова. Жаль ей было Марию, и себя она честила тряпкой, паскудой. «Пусть люди посмеются надо мной, но и его выведу на чистую воду». Но к утру остыла. А узнав, что Мария уехала, и издали как-то увидев самого Шустрова (шел он непривычно для глаз разболтанно, голова книзу, плащ распахнут) — пожалела его.