Свидания в непогоду - [76]

— Они как раз и производят высев, — в охотку объяснил слесарь (это был Петро). — И никакой мерной проволоки не нужно.

— Вот оно как. — Родион Савельич потрогал рычаги, кряхтя поднялся. — Ты бы, Арсений, эскизик заготовил — с собой возьму.

— Эскиз сделай, Петро, — сказал Шустров.

Петро сумрачно покосился на него.

— Экий ты… сразу и перепоручаешь, — пожурил сына Родион Савельич и, коснувшись его шляпы, чуть сдвинул ее ко лбу, как бывало, шутя, сдвигал на нем ученическую фуражку.

Вспыхнув, Шустров отодвинулся.

Сварщик хмыкнул: «Вот батя дает!»

Тут-то Родиону Савельичу и припомнился утренний разговор на площадке. С этой минуты до самого отъезда тревога не покидала его.

Закончив обход мастерских, они пошли в контору. В кабинете Шустров сделал несколько распоряжений Кире Матвеевне, позвонил куда-то. Беседа с отцом не вязалась. Всё больше убеждался Родион Савельич: в тягость сыну его приезд. И Мария, видно, уехала неспроста. Сбывались худшие предчувствия…

После обеда вышли на берег Жимолохи, присели на бревно. Шустров, чувствуя напряженность и стараясь разрядить ее, завел разговор о березовских заповедных местах, об охоте. Конек был для бати излюбленный, но тот, разгребая ногой талый снег, спросил в упор:

— Немирно живешь с народом, Арсений?

— Пожаловаться успели? — ответил вопросом Арсений, и до того стало самому неприятно, что хоть беги вон.

— Зачем жаловаться. Вижу… Что у тебя такое, скажи?

— Я им плохого ничего, кажется, не сделал.

— «Плохого» — еще чего захотел!.. Ты не о плохом, а о хорошем думай. Что хорошего людям сделал.

— Ты сам руководитель, батя. По себе можешь судить: на всех не угодишь.

— Слова-то какие: «Не угодишь»! — вскипал Родион Савельич. — Ты не угождай — требуй, если надо, но и с народом будь в контакте. На то и поставлен!

«И этот тоже», — тоскливо подумал Шустров, а вслух сказал:

— Так ведь, батя, твоя была рекомендация.

Родион Савельич кочку ногой сковырнул. Помолчал с минуту, вздохнул:

— Не пойму… Финтишь ты чего-то, Арсений, тень наводишь на ясный день. Я тебя к директорскому креслу не сватал. Наоборот, думал, чтобы к земле, к производству поближе был, от народа не отрывался. И вашему Узлову об этом писал, хотя тогда же по твоим писулькам догадался: не по душе тебе мои заботы.

— Узлов, кстати, и в управляющие меня выдвигал, — с непонятной усмешкой сказал Арсений.

— Ты-то, поди, сокрушался? — усмехнулся и Родион Савельич. — А коли выдвинули — работать надо как все, не задаваться.

Снова наступило длительное молчание. Сковырнув в сердцах еще одну кочку, старик пристально вгляделся в сына:

— В общем, вижу я, от села-то у тебя ничего, кажись, и не осталось… Не знаю, от города есть ли что…

— Пойдем, отец, — сказал Арсений, поднимаясь. — Извини, но меня могут хватиться.

Родион Савельич понял, что сын избегает откровенной беседы с ним, и горькая складка пролегла от его губ. Еще раза два пробовал он, пока сидели в шустровском кабинете и позже опять бродили вдоль Жимолохи, поговорить с ним начистоту, — не удавалось. Чуть вспыхнув, разговор затухал, сын замыкался.

Поезд отходил поздно, и вторая половина дня томительно растягивалась для обоих. Арсений изо всех сил пытался держаться как можно непринужденней, чтобы и свою подавленность скрыть и как-то приободрить отца. Он принимался рассказывать то о хозяйствах в районе, то опять об охоте и березовских угодьях. Но о чем бы ни заговаривал он, беседа каждый раз неуловимо соскальзывала к собственным его делам и жизни, и на этом острие непрочная нить ее быстро обрывалась.

В сумерках они сидели за чаем, долго не зажигая света. Высоко в сиреневом небе горело подожженное закатом облако, со двора доносились крики ребятишек. Арсений говорил, как купил и налаживал свою «победу». Родион Савельич постукивал чайной ложкой по блюдцу и слушал, казалось, рассеянно. Неожиданно он спросил:

— Сам водишь?

— Учусь, — сказал Арсений, не найдя лучшего ответа.

— То-то — «учусь»! — Старик звякнул ложкой, поднялся. Арсений настороженно смотрел на его нечетко обрисованную, расплывающуюся в сумерках фигуру.

Дойдя до окна, Родион Савельич круто повернулся, сказал, заметно волнуясь:

— И это называется руководитель «Сельхозтехники» — учится водить машину! Институт механизации закончил!.. Непонятно, Арсений, непонятно. Скажи я это нашим обонянским механизаторам — засмеют, не поверят! Как же тебя люди могут ценить, уважать?

— Ты, батя, видно, не с той ноги сегодня встал, — хмуро улыбнулся Шустров. — Всё не по тебе…

— Как же! Больше, верно, и сказать тебе нечего. — Родион Савельич шумно отодвинул стул, сел. Пригнулся, подергивая растерянно бороду. — Ты вот о доме толком ничего не спросил. А мать что ни день тебя вспоминает, жалится… Так прошу, Арсений, войди в мое положение, — какие-то неожиданные для Арсения трогательные нотки зазвучали в его голосе. — Приеду — та же мать спросит: как он там? Земляки, родня о сыне спросят, а что я им скажу? В начальниках ходит, как неприкаянный? Народ недобро отзывается? Жена сбежала? И ка́к уеду отсюда, когда вижу, что у тебя что-то не в порядке?..

Тени за окном и в комнате сгустились, облако в небе погасло. Закуривая, Арсений при свете спички увидел седую, вдавленную в плечи голову отца, его жилистую вздрагивающую руку на столе. И только теперь вся отцовская боль горечью отдалась в его сердце, словно прикоснулся к собственной незажившей ране.