Светлая печаль Авы Лавендер - [46]

Мне нравится готовиться к службе, и в воскресенье утром я специально поднимаюсь пораньше, чтобы успеть подготовить алтарь, чтобы ни в коем случае ничего не забыть, как сделал бы менее рачительный прихожанин.

Есть в лютеранской службе такое, к чему я не привыкну никогда. Например, они слишком много поют. Кроме того, этим лютеранам не хватает почтения к месту религиозного поклонения. Как только служба подходит к концу, они бросают на скамьи свои Библии и сборники гимнов, смеются и уходят, похлопывая друг друга по спине.

А хуже всего, конечно, то, что полночные службы проходят только на Рождество, Пасху и Троицу. Без полночной мессы мои субботние вечера пусты и безбожны. Стараюсь проводить время, преклонив колени в молитве, и это не дает мне заснуть, пока мимо не пройдет она, возвращаясь на рассвете домой со своих еженощных вылазок к водохранилищу, всегда в сопровождении тех двоих. Когда она проходит под моим окном, ветер ерошит ей перья, и на меня наплывают воспоминания о наборе, который мама достает к Рождеству Христову: помню, как облачение ангела подчеркивает длинную белую шею и как на ее губах будто навсегда застыло святое выражение.

Я не собирался заговаривать с ней в ту первую ночь, но, когда она проходила мимо места, где я стоял, скрытый от глаз густо посаженными вокруг дома тети Мэриголд кустами рододендрона, я не смог удержаться и поприветствовал ее.

Она застыла, крылья раскрылись в ожидании полета.

– Кто здесь? – вскрикнула она, будто пробил церковный колокол.

Я вышел на дорожку.

– Прости. Не хотел тебя испугать, – сказал я.

Крылья опустились.

– Я не испугалась, – ответила она настороженно. – Просто не ожидала, что здесь кто-то есть, вот и все.

Признаюсь, я не думал, что она настолько похожа на человека – одновременно и девушка, и святое создание. Следующие несколько мгновений я молчал – ждал, что Он мне передаст через нее великое послание: даст нравственное напутствие или даже «Храни тебя Бог». Но, похоже, этой цели перед ней не стояло. По крайней мере, на этот раз.

– Мне надо идти, – сказала Ангел, поворачивая на холм.

– Подожди, – обратился я к ней.

Остановившись, она неловко повернулась вокруг себя.

– Да?

Я улыбнулся и сделал шаг.

– Я бы хотел их потрогать, если можно.

Она заколебалась. Может быть, не поняла меня. Потом кивнула. Я провел ладонью по крыльям и ощутил, как мягкость перьев, пробежав по кончикам моих пальцев, чудесным образом отозвалась в паху. Отойдя от меня, она произнесла вежливое «Спокойной ночи». Я наблюдал, как она поднимается на холм. Движением руки я выразил Господу свой восторг за предоставленное мне высшее наслаждение, какое, уверен, приходилось на долю лишь самой святой Терезы Авильской[51].

Глава шестнадцатая

– Как его зовут? – спросила я.

Мы с Кардиген сидели у меня в комнате в ожидании вечера и моей свободы. После первой вылазки походы к водохранилищу продолжились, и я начала осваивать то, что другие подростки принимали как должное. Например, научилась курить, зажав пальцами мундштук, и подрисовывать брови черной подводкой. Кардиген поведала мне, кто из мальчишек знает, что делать, окажись он один на один с девчонкой (ответ: никто), сколько девчонок по-настоящему доброжелательны (ответ: очень немногие, держи ухо востро с санитарками-добровольцами) и какой переполох вызвал в округе приезд племянника Мэриголд Пай.

Кардиген задумчиво изучала ярко-красный лак, который только что нанесла на ногти.

– Натаниэль Сорроуз.

Я тихонько произнесла его имя себе под нос. Мне понравилось ощущение во рту. Я сохранила его на кончике языка, чтобы произнести, если захочу услышать, как голос формирует слоги. На-та-ни-эль Сор-ро-уз. Среди ночи – когда во дворах случаются кошачьи свадьбы или когда Труве резво перебирает лапами во сне – я просыпалась с этим именем на устах.

– Как он тебе? – спросила я, надеясь не выдать себя тоном голоса. Поглядев украдкой на Кардиген, которая глаз не могла оторвать от ногтей, я мысленно порадовалась ее самолюбованию, благодаря которому она была глуха к частым ударам моего сердца. Я не рассказывала Кардиген о нашей с ним встрече. Не знаю почему, но каждый раз, когда я собиралась сказать ей, меня что-то удерживало. Возможно, я чувствовала, что наконец заслужила право на тайну – такую, о которой и лучшей подруге знать не положено. Как любая нормальная девчонка.

Кардиген подула на ногти.

– Какой-то неинтересный. Правда, симпатичный.

Я кивнула в глубокой задумчивости. Мне казалось странным, что этот незнакомец так на меня влиял. Да, он, конечно, привлекательный. Но в этом ли дело? Когда он попросил потрогать крылья, я хотела сказать «да». И сказала. А потом, когда лежала в постели, все еще ощущала на кончиках перьев тепло его пальцев.

У мамы часто случались длительные приступы хандры – периоды, когда от мыслей о Джеке Гриффите не избавишься, ни вздохнув, ни мотнув головой. Лежа в постели, она вспоминала ту ночь после праздника летнего солнцестояния, что провела под георгинами, и грудь Джека – такую белую в лунном свете; вспоминала до тех пор, пока не начинало покалывать кожу. Заливаясь краской, она представляла его губы на своих ключицах, его руку на своей руке и их скользкие от пота ладони. Подобно теплому воску, память о его прикосновениях плавилась на бедрах, стекала по ноге.