Светлая печаль Авы Лавендер - [48]

– Считаешь, что ей даже не стоит пытаться?

– Да.

– А если у меня другая точка зрения? Виви, я тоже имею слово.

– Что дает тебе право слова в отношении моих детей? – выкрикнула она.

– Издеваешься?! – От гулких шагов мечущегося по кухне Гейба сотрясался весь дом. – Я здесь с самого их рождения. Кормил их, менял пеленки. Ухаживаю, когда болеют. Утешаю, когда грустят. Я делаю больше, чем сделал – и когда-либо сделает – родной отец!

– Так вот почему ты не уезжаешь отсюда? Из-за детей? Тогда это печально, – злобно сказала она. – Печально, что спустя все это время ты все еще здесь.

Гейб схватил Вивиан за плечи. Никто из них, кажется, не знал, собирается ли он ее трясти или целовать.

– Почему ты остался? – тихо спросила она.

Гейб опустил руки и покачал головой.

– Виви, если ты этого до сих пор не поняла, то я не единственный глупец.

Он бросил на нее последний взгляд и вышел через заднюю дверь.

Я слышала весь разговор из своей комнаты наверху. Не веря собственным ушам, я прижала ладони ко рту. У нас в доме никто никогда не кричал. Все еще в шоке от хлопнувшей двери, я стремглав понеслась вниз.

– Ты не собираешься его вернуть? – встревоженно спросила я у мамы.

Ее ответ был не громче шепота:

– Пусть уходит, Ава. Это к лучшему.

Но я не могла дать Гейбу уйти и побежала следом. У подножия холма я беспомощно остановилась, а автомобиль уже уносил его вдаль.

– Прошу, – тихо позвала я, – не оставляй нас здесь одних.

Из личного дневника Натаниэля Сорроуза:

15 мая 1959 года

Дни изучения Библии миновали. С ее затхлых страниц я почерпнул все, что только мог. Часами оставлял тетю Мэриголд без присмотра, пока пролистывал ее личную библиотеку в поисках слов, желанных моему сердцу, слов, написанных из любви: письма Абеляра к Элоизе[53], Наполеона к императрице Жозефине, Роберта Браунинга к начинающей поэтессе Элизабет Барретт[54]. Я все поля измарал своими мыслями о ней, подражая словам любви. Я представляю, как складываю страницы в виде изысканных созданий и оставляю у нее на подоконнике или черчу свои лихорадочные посвящения пальцем на запотевшем от моего горячего дыхания стакане. Я представляю, как влажные слова приветствуют ее при пробуждении. Как она вся дрожит, когда читает и перечитывает их, пока солнце не взойдет и не высушит мое изъявление вечного поклонения и непоколебимой верности.

Она великолепное воплощение каждой когда-либо любимой женщины. Это из-за ее лица разразилась Троянская война, ее безвременная кончина вдохновила строительство индийского Тадж-Махала. Это она живет в каждом ангеле Сикстинской капеллы Микеланджело.

В моем сознании в ее голосе звучит итальянский акцент или провансальский диалект. В моем сознании она одета как женщина эпохи Возрождения. Я представляю, как слой за слоем снимаю с нее одежду, благоговея перед крыльями. В мечтах я наблюдаю, как наши дети – все они птицы – вылетают из ее утробы. Каждому я даю имя апостола: Петром называю журавля, Фомой – сову, Иудой – большого черного ворона.

Когда с неба упало перо и коснулось моего лица, я впервые испытал одухотворенный экстаз. Проснувшись однажды в состоянии сильного возбуждения, я распорол ножом подушку и ублажил себя перьями. Думаю, что с ангелом было бы именно так: будто входишь в целую подушку мягких перьев. Таких нежных, таких легких. Еженощно я наблюдаю, как она чистит перья у открытого окна. За ее спиной источник света, и она сияет, как святое создание, которое распознал лишь я один.

Глава семнадцатая

Майскими вечерами я только и ждала, чтобы в доме все поскорее заснули и я могла ускользнуть к водохранилищу. Пока ждала, я прихорашивалась у себя в комнате и, глядя на свое отражение в оконном стекле, отрабатывала кокетливую улыбку или притворялась, что курю сигарету с тем же отстраненным видом, с каким это делала Кардиген. Я представляла, как мальчишки из округи – те самые, что рьяно избегают меня у водохранилища, – забираются по хрупким вишневым веткам за моим окном и как я отрываю от веток их пальцы, а они падают, пока я покатываюсь со смеху.

Я представляла, что племянник вдовы Пай смотрит на меня и его глаза, будто пальцы, оставляют на моей коже жгучие отпечатки. Каждый вечер я старалась выходить в одно и то же время и вся дрожала и нервничала, когда проходила мимо дома Мэриголд. Я представляла, как он исправно следит в темноте за кустом рододендрона, пока я, украдкой поглядывая в его сторону, шла мимо.

Однажды я оставила на коврике у двери Мэриголд Пай перо, чтобы он обнаружил его. Я ждала за кустом сирени в нашем дворе, пока не увидела, как он открыл дверь. От дуновения ветра перо взметнулось в воздух, а потом медленно опустилось, нежно коснувшись его лица. Я помчалась в горку, чувствуя себя дерзкой и счастливой.

Я представляла себя его суженой; мне виделись белое платье и заправленный за правое ухо цветок, как у гавайских девиц. Я представляла домик вдали от холма в конце Вершинного переулка: ужины с соседями – мужья в гостиной пьют «Том Коллинз», жены на кухне обмениваются кулинарными рецептами. Представляла нашу собаку – спаниеля по кличке Нудл. В своих грезах я всегда отбрасывала крылья, мысленно стирая их с моих лопаток.