Свет мой - [11]

Утро. Восходит солнце, и кусты, травы — весь луг до окоема оживает трепетным мельканием огоньков. Горит роса.

Я ложусь в траву и смотрю на росинку, что искрится у меня перед глазами. Из ее голубой таинственной глуби выплывают облака, кони, деревья… До чего ж искусны ночные мастера! В хрустальной чистоте отковать, отшлифовать капельку солнца. Да так, чтоб весь мир уместился в малой малости…

Утро чудное. Воздух густ и прян запахами воды, трав, цветов. На деревне поют петухи, мычат коровы, скрипит колодезный ворот…

Тетя Катя выходит из покосного шалаша, смотрит на небо, щурится от солнца, улыбается. Потом садится на корточки, проводит рукой по траве и — умывается… росой.

Она небольшого роста, худенькая, словно девчонка, ровесница мне. Лицо у нее чистое, молодое, глаза луговые тихие, на разговор же быстрая.

Я — гость, приехал к сестре отца, тете Кате, из города и вчера вечером напросился на покос.

— Однако, паря, пора начинать, — говорит тетя Катя, и мы выходим на прокос. «Вжик-вжик…» — пошли наши косы по лугу. «Коси, коса, пока роса, роса долой — коса домой», — в такт взмаху косы и шагу повторяю я себе. Ничего, вроде получается, не забыл… Хорошо-то как! Дышится полной грудью, чувствуешь себя крепким и сильным. Ни комарья, ни мошкары. Коси, коса!..

Но скоро устает рука, плечи, спина. Коса все чаще буравит землю.

— Да ты отдохни малость! Пупок сразу-то сорвешь! — кричит тетя Катя. — Отдохни…

Отдыхаю, прохлаждаюсь… А тетя Катя косит по-мужски широко, спокойно. Да разве за ней угонишься?! Я иду к озерку пошукать кислицы.

Возвращаюсь с полной литровой банкой красной смородины и вижу: тетя Катя тоже отдыхает на охапке свежекошеной травы.

— Ну, с почином тебя! — легонько бьет меня по плечу тетя Катя. — Смотрю, хорошо косишь. Чисто. Отца наука-то?

— Его.

Стрекочут кузнечики, летают стрекозки, бабочки, много капустниц белых, красивых крапивниц… На голубоватый бархатистый лист мать-мачехи опускается медленно шмель, чем-то он недоволен: сердито жужжит, а разодет… словно в золото и парчу барон какой. Перед ним росинка — крупная, полная нетерпеливого утреннего света. Коротким хоботком трогает росинку. Она не оплывает, не растекается по листу, а уменьшается на глазах, не теряя своей формы. Вот это да! Пьет росинку… Вкусно, наверное…

Тетя Катя тоже следит за шмелем и словно продолжает давнишний свой рассказ:

— Роса целебную силу таит. В старые времена девки поутру в луга бегали — купаться. Разденутся и — по косячной траве. Бежишь наперегонки, во всю моченьку… Смеху, веселья — воз цветов! Ублазнишься так с полверсты, упадешь… тело все иголочками покалывает, каждая клеточка в тебе звенит… Ни хвори, ни тоски не знали. Росли здоровыми, красивыми, работящими… рожали по семь-восемь детей и ничего…

Она задумалась вдруг, замолчала, глядя далеко-далеко.

— Помню, — очнулась так же неожиданно, — жил у нас в деревне дед Пахом. Старый был дедушка. До того древний, что и борода его зеленью занялась. Зиму сердешный на печи спасался, а наступит голуба весна, глядишь, сидит уже на завалинке, солнышку улыбается.

А летом, бывало, созовет нас, ребятишек, к себе: «Робятки, — скажет, — уважьте Георгиевского кавалера, а я вам сказку расскажу». Ясно дело, мы рады стараться.

Утром, как петухи зачнут куролесить, бежим на луг. Солнышко выглянет — тут не мешкай, знай дело, как дед Пахом учил: капельку за капелькой, ягодку за ягодкой, солнышко за солнышком — собирай в склянку росинки. Где прямо с цветочка стряхнешь, где с травинки. Луг весь алмазно горит, искрится, переливается разным цветом, будто большая рыбина из реки вышла погулять по лугу-то. Красота!

Принесем дедушке водицы-слезицы луговой — он и рад, спасибо скажет, пряником угостит, конфеткой. Но главное, конечно, сказки… Правда, однажды созорничали мы: Санька Пискулев надоумил…

Принесли мы как-то деду Пахому обыкновенной воды, из ручья — ничем не хуже росной. Чистая… слеза ангельская… Думаем, дед и не поймет, что к чему: не разберет, где супонь, где подпруга…

Да-а. Как всегда дедушка спасибо сказал… «Ужо, — говорит, — приходите вечером, сказку новую скажу про богатыря Полкана»…

— Прибежали, — вздохнула и сгрустнула лицом тетя Катя, — дед Пахом на бревнышке сидит, чёй-то совсем квелый, больной лицом.

Тетя Катя замолчала, видимо, не очень-то охотно вспоминая тот день в далеких заревых далях детства.

— А что дальше? — нетерпеливо попросил я.

— Дальше? А вот послушай дедову сказку…

— В некотором царстве-государстве, где реки молочные текли, где бережочки сливочные, горы сахарные, озерца медовые, где хлеб на деревьях булками и сайками рос, жила-была девочка. Звали ее Настеной, Настенькой. Мала она была росточком, а уж на радость и удивление родителям — ума необыкновенного. Пойдет в лес — белки на руки просятся. Настена с ними балуется, разговоры разговаривает… Белки ей орешков несут, грибков сушеных. Медведь встретится — дорогу уступит, поклонится…

Жили люди в этом царстве-государстве дружно, друг дружке обид не чинили, без забот и зла жили — все у них под боком.

Однако однажды случись беда: потемнело небушко, молнии поналетели — Змей-Василиск явился! Принялся он деревья хлебные вырывать, молоком из речек запивать, в озерцах медовых купаться. Три дня, три ночи безобразничал, фулиганствовал. Народ напугал, святую землю опоганил и — улетел. С тех пор оскудела наша земля: ни молочных дождей, ни манки с неба…