Свадебный марш - [5]

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мы сидели за столом, вынесенным с веранды на поляну, с Бон-Иваном, с лучшим, верным и, честно говоря, единственным другом нашей семьи.

Он, видимо, репетировал с мамой какую-то клоунаду, потому что несколько минут тому назад вышел из дачи в своем клоунском костюме с огромным портфелем в руках и устало опустился в шезлонг, распространяя вокруг себя запах табака и грима. Я оторвался от книги и посмотрел на Бон-Ивана. Он весело мне улыбнулся, я тоже улыбнулся, но совсем невесело и снова уткнулся в книгу.

Я читал «Чистые пруды» Юрия Нагибина и никак не мог вникнуть в содержание страницы, потому что я в эту минуту был далеко от Чистых прудов, мыслями своими я был в другом районе Москвы, я вспоминал, как по вечереющей Москве мы шли с Юлкой по каким-то закоулкам-переулкам старого Арбата, шли и читали редкие надписи на стенах домов. Юлка очень любила это занятие. Всякие там бессмертные и классические «Тэ плюс Вэ равняется…» или «А Сидоров Фантомас…», «У Лавровских не все дома…». Одна надпись ей очень понравилась: «Пупс умница и псих, такова его гнусная личность». Мы шли, и она на разные лады повторяла: «Пупс умница…» и т. д. И даже один раз пропела. А потом остановилась возле какого-то частного гаража, подняла кусок кирпича и написала на стене: «Я никого не люблю…» — и остановилась. Почему она тогда остановилась? Почему оглянулась и испытующе посмотрела на меня? Потом она написала: «кроме…» — и опять остановилась. Снова посмотрела на меня. И только после всего этого дописала мое имя и фамилию. Почему она тогда сделала эти две паузы? Где была правда — в словах или в паузах. О чем все это говорило?

Я оторвался от книги и спросил у Бон-Ивана, что значит быть правдивым. Он подумал и сказал:

— Некоторые почему-то думают, что говорить правду — это значит говорить то, что в данный момент выгодно для тебя говорить… — И еще он сказал: — Интересно, почему это во всем мире только в суде с тебя берут присягу, что ты будешь говорить «правду, только правду, ничего, кроме правды!..»? Он усмехнулся.

— В загсе еще спрашивают, — сказал я, — свободно и искренне ли вы хотите стать… его женой…

Бон-Иван о чем-то подумал, но промолчал.

А что мне говорила Юлка? Какую она брала с себя присягу, когда говорила? И брала ли вообще. Поздно я об этом задумался. Да нет, у меня тогда что-то мелькнуло в голове, что-то похожее на сомнение, какая-то тревога и беспокойство. Я опять уткнулся в книгу, но в это время на веранде раздались громкие голоса, дверь распахнулась, и на пороге дачи появился отец, за ним вышла мама. О чем-то споря между собой, они стали приближаться к нам.

— Но опера в кино — это же ужасно, — говорил громко отец. — Нельзя ни смотреть, ни слушать.

— Почему же это ужасно? — спросила мама, усаживаясь за стол.

— Ужасно! — подтвердил папа. — Так же ужасно, когда ставят по заказу Минздрава фильм про эпидемию гриппа по системе Станиславского. Он нацедил из самовара стакан чаю и подал его маме.

— Но почему же это ужасно? — переспросила мама. — Наш «Пир во время чумы», например, хвалили.

— Кинопир во время киночумы, — сострил папа, наливая себе чай.

— Между прочим, — сказала мама, — нас хвалили остроумней, чем ты ругаешь.

— Кто хвалил? — переспросил громко папа.

— Обязательно тебе знать кто? — ответила мама. — Люди хвалили! Люди! Иванов! Петров! Сидоров! На худсовете хвалили!

— Атмосфера за столом была накалена, сказал Бон-Иван, — атмосферой можно было гладить брюки…

— Люди! — сказал отец своим красивым тенором. — Люди откровенны друг с другом только в поездах, а не на худсоветах.

Я посмотрел на отца. Он сидел за столом, вынесенным с веранды нашей дачи на поляну, как всегда в дурацком женском фартуке, и кутался в теплый шарф, бережно придерживая его руками на шее так, как это он привык делать, когда еще пел в Большом театре, а не играл, как сейчас, на балалайке в оркестре народных инструментов.

— Они искренни только с незнакомыми. Едут случайно вместе в купе, вот и не боятся откровенничать! — продолжал отец.

— Ты злой, — оборвала его мать, — злой, потому что ты не удался. И рассуждаешь так, тоже потому что не удался.

— Друзья мои, друзья мои, — вмешался в разговор Бон-Иван, поднимая вверх руки, — а вы знаете, что такое стоматологический пунктир? — Отец с матерью замолчали и продолжали молчать, пока Бон-Иван не сказал: — Не знаете? И я не знал, а вот встретил замечательного зубного врача — и узнал. Бывало, дантист как наляжет всем телом на бор, сверло такое есть у бормашины, так, кажется, насквозь тебя просверлит, а этот пунктиром, пунктиром, с передышкой… Так что, — обратился он к моей маме, — пунктир, Машенька, пунктир, пунктир…

— Но он же как мизантроп рассуждает! — продолжала мать без всякого пунктира. — Да, да, как мизантроп! Как человеконенавистник.

— Мизантроп, — сказал папа, — не любит всех людей, а я не люблю только тех, кто этого заслуживает!

— Перестань при детях! — сказала мама.

Раньше отец с мамой никогда при мне и Наташке действительно так не разговаривали. Ну что же, подумал я, в конце концов взрослеем не только мы, но и родители.

— Дети должны иметь философию. Они должны знать, что люди бывают разные, — сказал папа. — А то в консерватории нам долбили, что все люди вокруг — это не люди, а ангелы. Но боже мой, как все эти «ангелы» плевали на мое несчастье! Боже мой!