Свадебный марш - [6]

— Перестань, — повторила мама, — сейчас же перестань паясничать!

— Не перестану, — крикнул отец, — не перестану! Потому что я хочу, чтобы мои дети судили о людях по людям, а о жизни по жизни, а не по фильмам и по операм про жизнь!

— Теплый, замолчи, — прикрикнула на отца мать.

Когда мама называет отца Теплым — это плохой признак. Это она напоминает ему, что он всю жизнь был только теплым и не закипел, так и не закипел. «А мог бы закипеть, — говорила мама, — на весь мир закипеть». Папа уже в консерватории начинал «закипать». Голос у него был поразительный. Тенор. Он мог петь и лирические партии, и драматические.

Да, если бы он тогда в Большом театре на спектакле взял это проклятое до-диез третьей октавы, если бы не потерял голос, то не играл бы сейчас в оркестре народных инструментов. Его и в Италию, в театр «Ла Скала», посылали на стажировку. А в Большом театре ему сразу доверили партию Дубровского. Только вместо того чтобы взять в арии «О, дай мне забвенье, родная» самую высокую ноту («Дай прежнее счастье найти… найти…»), он так разволновался, что взял на октаву ниже. В театре все зрители от неожиданности ахнули… А маме в ложе бельэтажа стало плохо… И с тех пор у папы пропал голос…

Наташа однажды играла на пианино, а я подошел и спросил:

— Где здесь до-диез третьей октавы?

Наташа ткнула пальцем в самом конце клавиатуры и прошептала:

— Не знаю, вы меня поймете

иль это понимаю я,

и на невероятной ноте самоубийство соловья…

Сказала и еще раз тронула пальчиком «невероятную ноту». Нота родилась, пожила некоторое время в воздухе и умерла.

— Это ты про папу? — спросил я.

— Ну знаешь… Это Марина Цветаева про Маяковского.

Наташа опустила крышку пианино и вышла из комнаты. Я приподнял крышку и посмотрел с ненавистью на «невероятную ноту», подождал, пока гравий за окном съест Наташины шаги, потом глубоко вздохнул — словно розу понюхал, как это делают певцы, а затем вполголоса, тихо, как папа на своих распевках, пропел: «…дай прежнее счастье найти… най-т-и-и»… И… взял эту ноту. Внутри меня что-то заудивлялось и заохало: я не поверил, что «невероятную ноту» эту взял. Подошел к пианино с магнитофоном в руках, включил запись, еще раз вдохнул запах цветка и тихо пропел: «…дай прежнее счастье найти! На-ай-ти-и!..» И снова взял, снова смог, а отец не смог. Если бы он не занервничал на премьере, если бы не струсил, то я бы сейчас был сыном знаменитого тенора из Большого театра, а не сыном простого музыканта из простого оркестра. Может быть, для Юлки это тоже имело какое-то значение. У Бендарского отец дипломат. Кажется, первый секретарь посольства в Америке…

— …Мы сейчас разговариваем о моем фильме, а не о людях, — еще раз мать оборвала отца.

— А какое ты имеешь к этому фильму отношение? — спросил он ее, как никогда, зло.

— Как это какое? Я все-таки режиссер этого фильма!

— Режиссер — это тот, который постановщик, а ты администратор, обыкновенный администратор… — сказал папа, — завхоз. Что, я не знаю? Знаю, снимались!

— Ну знаешь что… — сказала мама. У нее от волнения голос сорвался, и она стала откашливаться.

— Друзья мои, вы понимаете друг друга как-то очень буквально. Между прочим, — сказал Бон-Иван, — я недавно был на гастролях на периферии. Пошел в выходной день в театр. Ставили какую-то комедию местного автора, что-то про молодых геологов. Довольно симпатичная история. В первом акте кто-то из героев вешал на стену общежития ружье. И так оно висело весь спектакль. А в последнем акте это ружье в самом неожиданном месте как бабахнет. Я хоть бывший танкист, со мной чуть не инфаркт, а соседка в обморок упала. Я после спектакля зашел к режиссеру. «У вас, — говорю, — это что, накладка?» А режиссер отвечает: «Почему накладка? Это у нас по Чехову. Помните, Чехов говорил: «Если вы в первом акте повесили ружье, то оно в последнем должно выстрелить…» — Бон-Иван помолчал.

— Смешно, — сказал хмуро папа.

А мама только терпеливо переждала рассказ Бон-Ивана и снова вспылила.

— Если бы он на сцене брал такие ноты, какие берет в разговорах за столом… — сказала мама Бон-Ивану. И опять папе: — А потом говори про философию и про то, где люди откровенны — в поездах или на худсоветах.

Затем мама встала из-за стола и пошла через поляну к даче.

«Где ты, наша чайная ложечка? Где тебя черт носит?» — подумал я. Моя сестра Наташа, когда ругаются родители, как чайная ложка в стакане, когда в него льют кипяток, не дает лопнуть стеклу.

— Прости! Я не хотел тебя обидеть! — жалобно сказал отец вслед маме. — Я же не имел в виду лично тебя, я вообще об этой профессии… Вот так всегда…

Мама отца называет Теплым, а я его для себя называю Нагнетателем — в хорошем смысле этого слова. Если, скажем, на дворе хорошая погода, то папа, заговорив о ней, сделает ее изумительной. Впрочем, он это делает даже тогда, когда погода так себе и нагнетать папе в общем-то не хочется.

— Какой сегодня хороший вечер, — сказал он грустно.

«Начинается», — подумал я.

— А как поют цикады!.. А звезды!.. Вы посмотрите, как светят сегодня звезды!..

Ни я, ни Бон-Иван не поддержали отцовских нагнетаний, он как-то сник, виновато потер свою покрасневшую лысину и спросил меня шепотом: