Свадебный марш - [2]

Еще совсем недавно Валентин любил эти послеобеденные посиделки у них во Своясях — как называл Бон-Иван их дачу («Едем во Свояси обедать к Левашовым!»), как любил и самое дачное местечко созвучным названием Пушкино. Любил и спрятавшиеся за перелеском дачные постройки, близость электрички, рельсы, сияющие блеском вечного движения жизни, и эту линию высоковольтных передач, высившуюся за лесом, как подразделение марсиан, шагающих гуськом на какое-то задание. Совсем недавно он это любил, но теперь было все по-другому. Бон-Иван, сидевший справа от Валентина, и Жозефина Гощинская, сидевшая от него слева, посмотрели на рисунок. Сестра Валентина, Наташа, перегнувшись через Жозю, поглазела и со словами: «Освежающий сюжет» — взяла картонку и положила себе на колени.

— А относительно этих съемок скрытой камерой я вам так скажу, Мария, — продолжал, видимо, недавно начатый спор с матерью Валентина Бон-Иван, — я тут позавчера стал свидетелем довольно неприглядной сцены: я пиво пил возле павильона на Новослободской, вдруг подъехал автобус, из него выскочил бойкий юнец в кожаной куртке, встал на фоне тех, кто пил пиво, достал из кармана бутылку, стакан и вместе с напарником принялся изображать пьяных, а из автобуса их, значит, «скрытой камерой» в это время снимают! Все, конечно, возмутились: кому же хочется сниматься в одном кадре с «пьяницами»-статистами…

— Ты знаешь, — шепнула Жозефина Валентину, — я иногда думаю: когда репетирую или танцую или когда сплю, как же в это время с любовью? Она что, исчезает на это время?

Валентин подумал и сказал:

— Нет, не исчезает, — и тихо объяснил, что он понимает под этим «не исчезает»: — Это как звезды на небе, их видно ночью… Ну там альфу Центавра, Бетельгейзе или Венеру, а днем их не видно, но ведь они все равно есть, они все равно на небе: и альфа Центавра, и Венера, и Бетельгейзе.

Эти слова он говорил не только Жозефине, но и себе. И он стал думать о Юле и о том, почему от нее нет писем с Рижского взморья, стал думать — и разговоры за столом исчезли, словно дневные звезды. Первое письмо пришло десять дней тому назад на восьми страницах («Алька, — через десять «а», — как жаль, что тебя нет со мной», — и все восемь страниц об этом, ну и еще о том: «Сейчас катались на мотоцикле по самой кромке берега. Морская пыль летит в нос. Какой здесь воздух! Как жаль, что ты не дышишь им вместе со мной!..»). И вдруг — молчание. Целых десять дней нет ответа ни на одно из его десяти писем. Может, она рассердилась, что он не согласился тогда пойти с ней в загс. Но это же ерунда, глупость какая-то с загсом. Сказала, что она с матерью и отчимом, вероятно, уедут на Кубу года на два — и вот она хочет, чтобы они с Валентином расписались, ну просто так, символически, а приедет с Кубы — и тогда они поженятся («У меня паспорт есть! Ты не бойся! Мне все устроят! У меня связи!» — говорила она Валентину). А Валентин сказал ей: «Приедешь с Кубы, тогда и поженимся!» Может быть, она обиделась, что он так сказал?..

Он попытался внимательно слушать, о чем разговаривают за столом, но переход от участия в разговорах к измучившим его размышлениям был неощутим, как переход от яви ко сну… Усилием воли он заставил себя уже в который раз не думать о том, что случилось все-таки на Рижском взморье и почему Юла не отвечала на его письма.

Он смотрел на свою мать, видел, как шевелятся ее губы, но не слышал, как она спрашивала сидящую рядом с ним Жозю, когда они едут с Большим театром в Париж, как потом сказала громко Наташе:

— Перестань есть конфеты, ты и так поправилась на целый килограмм.

Не услышал он и того, как мать спросила Мамса, ушел ли он с работы в «Мосфильме», где работал шофером на «лихтвагене», и взяли ли его работать в такси? И только слова Мамса: «Есть один такой сюжет про любовь, что горы закачаются, тем более что действие происходило в горах!» — привлекли внимание Валентина и заставили какое-то время не думать о том, что случилось все-таки на Рижском взморье и почему Юла не отвечает на его письма. Валентин внимательно выслушал Мамса, словно история, рассказанная им, могла ответить хоть на какие-то мучившие его вопросы.

— В Узбекистане, — сказал Мамс, — в первые годы Советской власти в одном пограничном ауле жили два брата. Один пошел в Красную Армию, назовем его Курбаном, другой брат, назовем его Ахметом — в басмачи. Басмачей разбили. Начальник политотдела сказал Курбану: «Пусть Ахмет придет с повинной в милицию и сдаст оружие, Советская власть простит его». Курбан уговорил брата. Ахмет пришел в милицию, но в комнате увидел группу вооруженных милиционеров. Он подумал, что это засада, и, выпустив несколько пуль в милиционеров, выпрыгнул в окно и скрылся. А в ауле у Ахмета была любимая девушка — невеста. Его стали искать. Спросили у девушки: где Ахмет. Ответила: перешел границу. Через год у невесты родился сын. Шло время. И каждый год жена Ахмета рожала ему детей… Ахмета пытались выследить, поймать, но все безуспешно… И пришел год, когда жена Ахмета не родила ребенка, и все поняли, что он погиб…

Эта история произвела на всех, по-видимому, большое впечатление, потому что сначала все молчали, а потом все заговорили.