Студенты последнего курса - [21]

Отец выписался из больницы через две недели. В кол­хозе Русинович взял подводу и поехал за ним в самый Клецк.

Отец постарел, сгорбился, волосы его поседели. В пи­жаме и тапочках на босу ногу он вышел из палаты, за руку поздоровался с сыном. И когда тот потянулся поцеловать отца в губы, старик подставил щеку. На глазах у него блеснули слезы.

Домой отец возвращался всего на несколько дней, а потом должен был ехать в госпиталь инвалидов войны в Брест.

По дороге разговорились. Отец не мог нарадоваться, что сын скоро закончит учебу и уже сам в состоянии будет помогать родителям или, на худой конец, хоть не будет тянуть из хозяйства. Огорчало его только положение до­чери, которая все еще расплачивается за свою вину. Ругал он Зосю за то, что не слушалась родителей, доверяла лю­дям, которым нельзя доверять ни копейки, что давала в долг казенные деньги.

Все это камнем лежало уже третий год на душе отца...

А через три недели молодой Русинович повез отца на станцию в Жеребковичи.

Всю дорогу отец и сын разговаривали о разных мело­чах, и уже когда подъезжали к разъезду, отец откашлялся и глухим голосом, в котором слышалось волнение, начал:

— Гляди, сынок... Мы, может, больше не увидимся... Не перебивай только! Мы, мужчины, должны смело гля­деть правде в глаза... Я мало вас жалел, мало нежил, не смотрел и за матерью... В больнице времени свободного много, все передумал. Порой слезы душили, как вспомнишь все. Тяжело, безрадостно прошла моя жизнь. С малых лет остался сиротой, с мачехой. Подрос — пас коров у чу­жих людей, потом пошел батрачить. А отделился от отца — досталось всего два гектара земли, и та — один песок и камень. Жили у соседей, пока хатку свою слепили. Тут вы появились, забот прибавилось, снова бился как рыба об лед. А там война все перевернула, здоровье от­няла... Теперь вы подросли, думал, всех выведу в люди, а вот видишь, как вывел... Один ты — моя надежда. Гляди, сынок, не споткнись. Людей много завистливых, могут утопить в ложке воды. Сам знаешь, как трудно нам прихо­дилось, а есть люди, которые говорят — гляди, Русиновичи легкого хлеба ищут, в колхозе не хотят работать: дочка подалась в продавцы, хлопцы в науку. А почему самим не пойти в науку? Все есть, только учись. Так не хотят! А ты ходил голодный-холодный за десять верст, а учился. Без часов, по петухам вставал, а шел, потому, что хотел вы­рваться из болота, лучшего достичь. Помни всегда, сын, кто твои родители, не забывай, что ты мужик-белорус, хоть и образование имеешь. Помогай всем, кто слабее, кто может пропасть, если ему не подать вовремя руки. Не забы­вай, что тебя выручали товарищи, помогали в трудный час. Еще что? Не чурайся своих: мать береги, может, женишься, так будет деток твоих приглядывать. Зосю не бросай... Брату хоть немного помоги выбиться в люди... А я уже скоро...

Это было похоже на последний наказ. Сердце младшего Русиновича разрывалось на части.

— Тата, что вы говорите! — закричал он.— Я не хочу слушать! Вы еще поправитесь... Напрасно вы вбили себе в голову! Так нельзя! Что вы! Я не имею права быть счастливым один... Только вместе с вами... Ведь вы делили последний кусок хлеба со мной... И теперь еще делите!

— Ну, хорошо... Успокойся,— смирился отец.— Но за­помни, что я сказал. Может, больше времени не будет.

Они попрощались тепло и нежно, как никогда раньше. Оба едва сдерживались, чтоб не заплакать.

— Письма пиши, сынок! — крикнул с подножки вагона отещ.

— И вы пишите!

— Хорошо... Счастливо тебе закончить науку!

Отец помахал рукой, вытер глаза.

Русинович пробыл дома еще неделю. Он не вылезал из хаты, все ходил из угла в угол, писал. Правда, оставалось много шероховатых или неточных мест, над которыми придется еще подумать. Если б еще неделю, так и закон­чил бы дипломную, но получил письмо из Минска. Писал Ярошка. Русинович читал и смеялся — Ярошка будто вот тут, перед ним, стоял и говорил в своем шутливо-серьез­ном, стиле:

«Здорово, Старик!

Давно мы уже тебя не видели среди нашей братии. Мне запала в голову такая на первый взгляд нелепая мысль, что ты забыл, кто ты и что ты. Если так, то я, грешный, как староста 77-й комнаты (места твоего по­стоянного проживания) и как исполняющий обязанности старосты пятого курса белорусского отделения филологи­ческого факультета БГУ (законный староста Антонович, как и ты, отсиживается дома, в Слониме, и я ему тоже должен писать!), осмелюсь осторожно намекнуть, что ты в настоящий момент всего только бедный студент. Ты, возможно, как за каменную стену, спрячешься за свою дип­ломную — мол, день и ночь работаю, не мешайте. Знаем мы тебя! Где-то там, наверное, уже пристроился к какой-нибудь Марусе, а тут эта самая Галя Мальцу не дает жизни — куда девали Старика?

Из всего этого вытекает тот простой, а вернее, глубоко­мысленный вывод, что тебе пора нас обрадовать своим присутствием на одинокой твоей кровати, что приютилась в углу 77-й комнаты, потешить нас своими гвардейскими усами (прошу не цепляться к стилю — стиль самобытный, оригинальный и, безусловно, выше всякой критики).

Но это еще не все. Самое главное, что на будущей не­деле должно быть распределение на работу, а это, как тебе известно, один из ответственнейших моментов в жизни нашего брата студента. К тому же он, этот момент, как и рождение или смерть, бывает всего только один раз!