Студенты последнего курса - [22]

Отсюда еще один вывод: пожил ты хорошо на лоне природы, попарил старые кости на батьковой печи (до­словное выражение Мальца). Так услышь мой далекий голос —

Хватит спать, старый хрыч,

Уж весна на дворе...

Из-за недостатка поэтического таланта продолжаю прозой: слезай с печи, айда в Минск!

Счастливой дороги!

Твой Ярошка.

P. S. Не забудь прихватить полкварты крестьянского напитка аки возмещение убытков (мзда), нанесенных мне вышеприведенным посланием: в смысле экономическом — бумага, конверт, марка, чернила; в смысле времени — 15 минут; в смысле духовном — энергия мозга моего. Что неясно — выясним, заглянув в бутылку, которую ты при­везешь».

КУДА, НА КАКУЮ ПЛАНЕТУ!..

В приемной ректора, в коридоре — шум, гул, топот ног, шепот, выкрики.

Около сотни студентов собралось тут — и каждый взволнован, каждый ждет, что вот-вот его вызовут в ко­миссию по распределению на работу. Чего только нe передумает студент в такие минуты! Остаться в Минске? Ой, трудно! Куда поехать? Где легче? Где трудней? Или, может, сделать, как в анекдоте? Сту­дента спросили: «Куда хотите поехать?» А он высокопар­но: «Куда комиссия пошлет!» — «Хорошо,— говорит ко­миссия,— поедете в Полесскую область».— «Нет, туда не хочу», — отвечает смелый заяц.

Как и всегда, в Минске оставляли мало. Тут и так хва­тало преподавателей, а в деревне с дипломами были счи­танные люди.

— Антонович! — объявила секретарша, подкрашенная, рано поблекшая молодая женщина.

Антонович, возбужденный, веселый, набрав полную грудь воздуха, будто собирался прыгнуть в холодную воду, нырнул в раскрытую дверь.

На миг в приемной стало тихо, все прислушивались к голосам за дверью, но напрасно — через плотно закрытую обитую дверь не долетало ни звука. Потом снова загудело, как в улье: студенты зашумели, заспорили.

Сколько прошло времени — неизвестно, но, кажется, очень мало, как двери снова открылись и показался весь потный, раскрасневшийся Антонович и как-то виновато, с растерянной улыбкой на лице сказал:

— В аспирантуру.

Поднялся невообразимый шум.

— Поздравляем!

— О-о-о, гляди ты!

— Молодчина, Игорь, ты этого заслуживаешь!

— Даешь науку!

Антонович стоял под градом реплик и только озирался, будто хотел найти затишное место, чтобы не быть в центре внимания. У него было такое ощущение, словно он при­своил себе то, что по праву принадлежало кому-то дру­гому.

Мальца направили в Гродненскую область. Сенсацией стало то, что Рак, как и Антонович, попал в аспиранту­ру — на отделение языка.

Девушки выходили из приемной то радостные,— бро­сались целоваться и смеялись от счастья, то со слезами на глазах, а то и с рыданьями.

«Чего плакать? — удивлялся Русинович.— Без работы же никого не оставляют».

Вызвали его где-то в середине дня, когда половина курса была уже распределена. Он вошел с деланной смелостью, обвел глазами комис­сию, но от волнения никого не видел — плавали перед гла­вами силуэты людей, и только.

Ему предложили сесть на стул перед длинным столом комиссии.

Комиссию возглавлял проректор по научной части Сорока. Перед ним лежали какие-то бумаги, в которые он заглядывал. Сорока стал задавать вопросы по биографии. Но какая у Русиновича биография?

— Когда вступили в комсомол?

— В сорок четвертом году.

— Где были во время оккупации?

— Дома, с родителями.

— Сколько вам было лет?

— Началась война — тринадцать.

— А отец где был?

— Во время оккупации? Дома... После освобожде­ния в армии...

— А где теперь?

— Теперь в госпитале инвалидов войны в Бресте.

— Он военный?

— Нет, он инвалид войны второй группы.

— Понятно. Я загляделся на ваш китель. Что это — любовь к военной форме?

Русинович густо покраснел:

— Это... бедность.

Тут подал голос кто-то из комиссии:

— А из близких и родственников никто не сотрудни­чал с оккупантами?

Это уже начало злить Русиновича.

— Никто,— сухо ответил он.— Наоборот, на фронте и в партизанах погибло пятеро моих дядей — только с ма­теринской стороны.

— Понятно,— буркнул тот, который спрашивал.

— Еще будут вопросы? — обратился ко всем про­ректор.

Вопросов больше не было.

Русиновичу показалось, что прошел целый час, пока его тут расспрашивают неизвестно о чем, а о главном — ни слова.

Но вот проректор еще раз перелистал личное дело, пробежал глазами какую-то бумагу, лежавшую справа от него, пошептался со своим соседом, плотным бритоголо­вым мужчиной с черными косматыми бровями и большим носом, после чего с непривычной вежливостью обратился к Русиновичу:

— Вы простите, Григорий Николаевич, но я хочу по­просить вас выйти на одну минуту... Только на одну ми­нуту.

Русинович как-то механически вскочил на ноги. Ему стало вдруг жарко.

— Пожалуйста, я выйду.— И он неуверенными шага­ми направился к дверям.

В приемной его встретили восклицаниями:

— Что тебя так долго мариновали?

— Куда пихнули? На какую планету?

— Давали выбирать?

— Чего ты такой — будто обиженный?

Ему не давали раскрыть рта.

— Тише, дайте человеку сказать слово!

Но Русинович не знал, что и сказать.

— Меня выгнали.

— Что ты плетешь? Ты вышел подумать?

— Нет, я вышел, а они думают.

— Говори толком, Старик! — закричал Ярошка.

— Тише, дайте им подумать,— успокоил всех Русино­вич.— У них важное совещание, они не знают, куда меня девать.