Струны - [18]

Зараньше ждет с открытою душой

Богатой жатвы. Так я раз стоял

И ждал. И вижу – едут. И бегу

Навстречу во весь дух – вскочить, обнять

И целовать его. И вот – но что же

В руках его? И слушаю слова:

«Ну, вот тебе твой ястреб». Не дышу…

– «Я – я просил – я – саблю» – и молчу —

И – в слезы. Правда, что не так-то долго

Я плакал, как его мы разглядели,

И нитку привязали, и пустили –

Не ястреба, а чудо: черно-синий,

С расправленными крыльями, и клювом

Изогнутым, повернутым направо,

И с черным глазом; с крепкими костями

Из палочек и прутиков – вблизи, –

Он снизу издали – живым казался:

Так он ширял могучими крылами

В поднебесье, что даже мелких пташек

Пугал своим полетом – дальше – выше –

Восторг! И был особенно я весел

В тот день, как бы за слезы в воздаянье,

И где-то там, на самом дне души

Чуть позднее дрожало сожаленье;

Его я замечал ли? А назавтра,

Когда отец, приехав, подал саблю

Мне вожделенную, – я как-то мало

Обрадовался ей. И вдруг – увидел,

Как осторожно он вчера за крылья

Держал руками ястреба – и понял,

Что так его держал он всю дорогу…

Конечно, после много веселился

И саблей я, и ястребом. Но всё же

Не мог я долго, долго позабыть

Того раскаянья, и угрызенья,

И к сердцу вдруг прилившей запоздалой

Любви и нежности. И вот теперь,

Когда прошло уж много, много лет,

Когда в мечтах нет сабли жестяной

(Когда и времена переменились,

Так что и он не с прежней неохотой,

Пожалуй, бы мне саблю подарил), –

Я многое, да, многое забыл,

А с тою же любовью помню ясно

И с поздней нежностью – всё эти руки:

Вот – держат за концы широких крыльев

Бумажную синеющую птицу –

Так бережно и осторожно. Тут

И весь рассказ мой. Так нередко в жизни

Едва заметный миг – навечно дорог,

И памятен, и жив, и жизни учит,

И жизненно душой путеводит.

Вот мой рассказ. А между тем, смотрите —

Каштаны уж готовы, испеклись,

И вкусно пахнет жесткая скорлупка.

Заря уж потухает. Вечер тихо

Склонился к ночи. Скоро на покой.

ДОМИК

In diesem Hause wohnte mein Schatz.

Heine [7]

В этом доме ты, мой друг, жила.

Как его я полюбил за это!

Я и в светлый день его любил –

С васильками на раскрытых окнах,

С этим милым и простым уютом,

С белизной накрытого стола;

Я любил его и в тихий вечер:

Так, с прогулки поздней возвращаясь,

Мне бывало радостно увидеть

Мирной лампы свет за занавеской

И на белом поле тень твою.

Только быстрой, радостной толпою

Убежали дни – и без тебя

Я любил твой милый домик – странный,

Без цветов, без занавесей светлых,

Со слепыми стеклами окошек

И с безмолвной грустью о тебе.

Но – как скоро насмеялись люди

Над моею светлою печалью!

Я услышал в доме голоса,

Я увидел в окнах чьи-то лица

Занавески с пестрыми цветами –

И уж ночью в темных пятнах окон

Я не мог следить своей мечты

И, шепча, твой образ в них лелеять…

И теперь я не иду туда –

К дому тихому – к мечте – к тебе…

Только редко издали взгляну –

И, вздыхая, никну головою.

В СЕЛЕ

В селе Балакове на волжском берегу

Под звездным куполом июньской теплой ночи

В немолчном говоре и пароходном шуме –

В селе Балакове на пристани слепец,

В одной руке держа разогнутую книгу

И от строки к строке водя по ней перстом,

Звенящим голосом, подняв лицо, читает

Толпе святой рассказ про дочерь Наира;

А возле – поводырь, мальчишка, с фонарем

Сбирает медяки, бросаемые на пол

Дощатой пристани. При шуме пароходном

Торопится народ и свой товар грузить,

И сесть на пароход, и просто потолкаться –

И громко «публику» слепец благодарит.

А звезды и вода горят спокойным светом

И тихо слушают одни – святой рассказ.

ТИФЛИС

Люблю брести один по улице Тифлиса,

Где строгий обелиск немого кипариса

Темнеет, недвижим на белизне стены,

И в знойную лазурь стремит столетий сны.

Но более люблю пробраться понемногу

Из городских теснин – на вольную дорогу,

Где встречу буйволов, волочащих арбу,

Верблюдов порожнем – нестройную гурьбу –

И смуглых путников с живой гортанной речью;

А может, ни одну мне душу человечью

Судьба счастливая навстречу не пошлет –

И ветер гулевой беспечный свой полет

Помчит навстречу мне меж серыми скалами

И — нежно-теплыми и полными волнами,

Всей роскошью садов – дыханьем миндаля

Повеет на душу весенняя земля.

ЗУРНА

На тесном дворике, где с трех сторон балконы,

А между них миндаль – раскидистый, зеленый –

Над камнем крепкий ствол возносит в вышину,

К весенним небесам, – услышал я зурну

Сегодня, в светлый день и праздник Воскресенья;

И бойкий барабан в пылу самозабвенья

Ей вторил ревностно, певице удалой.

Послушать вышел я – увидел пред собой

И барабанщика в лохмотии картинном,

И рядом – зурнача; в ребячески-невинном

Лице, в коричневых раздувшихся щеках

Старанье полное и важность – просто страх;

И тут же, просияв широкою улыбкой,

Один пустился в пляс – не тихий и не шибкий,

Руками поводя – степенно, не спеша –

Бог весть откудова явившийся муша .

О подвернувшемся мальчишке черномазом,

Что вслед за ним юлит, не мыслит он. Кавказом,

Еще хранящим дар прямого бытия,

На празднике весны так был привечен я.

В СУМЕРКАХ

Раз в сумерках меня ты не узнала

И подошла – и быстро обняла –

И крепко в лоб меня поцеловала –

И пламенем и дрожью обдала –

И вскрикнула, и скрылась. Да, но тайна

Уж мне была невольно отдана –

Так несомненна, так необычайна!

Чужда навек – и уж навек родна.

Как я томлюсь! Мгновенная отрада