Струны - [12]

Юный, сквозь ветви березок краснеющий месяц июльский

Только над нивою всплыл, вот – уж садится за лес.

Тихо в ложбину спускаюсь – и он из глаз пропадает;

Дальше – еще, хоть на миг, вижу я, с горки, его.

Так и обратно иду, – а в небе нежно-зеленом

Светом прощальным горит алая низко заря.

Думаю: редко ли в жизни, хоть только старое мыслям

Скажешь ты, вечер, — душе новую тайну шепнешь?

XIX. «Как не люблю на стене и в раме олеографий…»

Как не люблю на стене и в раме олеографий,

Так их в природе люблю, коль ими можно назвать

Черное море в сиянье лазурно-златого полудня,

Месяц над купой берез, ясный над нивой закат.

XX. «Верно, певец, ты порою свои недопетые песни…»

Верно, певец, ты порою свои недопетые песни

Сызнова хочешь начать, с думою грустной о них?

Правда, не спеты они; но в душе не звучали ль живые?

Те пожалей, что могли б, но не запели в тебе.

Лучше ж – и их позабудь ты, счастливый душою певучей:

Жалок один лишь удел – душ от рожденья немых.

XXI. «Радуюсь я, в незнакомке узнав подругу-шалунью…»

Радуюсь я, в незнакомке узнав подругу-шалунью,

Странный надевшую плащ, чтоб озадачить меня.

Счастлив я милой моей любоваться, привычно-прекрасной,

Если предстанет она, новой одеждой блестя.

XXII. «Нынче на старый балкон прилетел воробей – и бойко…»

Нынче на старый балкон прилетел воробей – и бойко

Прыгал, чирикал, смельчак, словно приучен давно

Крошки клевать на полу, получая с ними и ласки;

Мне поневоле тогда вспомнился тотчас Катулл.

Вижу я: в трепетных пятнах и легкого света, и теплых

Тихих зыбучих теней, брошенных сетью плюща, –

Прыгнул воробушек раз, и другой, и вспорхнул – но куда же?

Птичкой порхнула мечта, резвая, следом за ним:

Вот, над перилами, листья, и нежная белая ручка,

Юная грудь, и плечо девушки милой… Увы!

Тщетно желал ты, бедняжка, коснуться остреньким клювом

Девичьих нежных перстов… Лесбии не было здесь!

XXIII. «Слушай, художница. Нынче опять я ходил любоваться…»

Л. Верховской

Слушай, художница. Нынче опять я ходил любоваться

Месяцем, рдяным опять. Той же дорогою шел –

Всё мимо ели, любимой тобой. Ты ее собиралась

Верной бумаге предать яркою кистью своей.

Ею ты днем восхитилась. Она и правда прекрасна

Мощной и свежей красой, ветви раскинув, стройна,

Темные — в ясной лазури; под ними – в солнечном свете –

Нивы ковром золотым, пышным далеко блестят;

Далее – зеленью мягко луга светлеют; за ними

Темной полоскою лес небо, зубчатый, облег;

Выше, в живой синеве, ее обняв и лаская,

Взорам приятна опять темных ветвей бахрома,

Близких, обильно-лохматых, широкими лапами низко,

Низко свисающих к нам – рамой живой. Но смотри:

Космы разлапых ветвей уж почти почернели на небе

Синем глубоко; меж них звезды, мигая, горят –

Крупные первые звезды – и, странно рдея без блеска,

Месяц проглянул внизу пятнами света в махрах

Хвои, не то – клочковатой разметанной шкуры; под нею –

В небе без отблеска – глянь: гроздь играющих звезд;

В их переменчивом свете, едва уловимом, но нежном,

Легкой подернуты мглой нивы, и травы, и лес;

Влажный чуть зыблется воздух, прохладными нежа струями,

И тишина, тишина… Но – ты не слышишь меня?

Ах, понапрасну речами художнице я о прекрасном

Думал поведать: могу ль живописать, как она?

Может, заране за дерзость мою я наказан: замедлив,

Месяц увидеть с горы лишний разок – опоздал.

XXIV. «Ночь и дождь за окном, и я у двери оставил…»

Ночь и дождь за окном, и я у двери оставил

Мокрую обувь и плащ; спички нашарил впотьмах,

Лампу скорей засветил – и узор занавески знакомый,

Полузакрывшей окно, выступил ярко на свет;

Мухи вокруг зажужжали, и дождь за окошком лепечет;

Я же невинно пишу в старой тетради моей

И о шумящем дожде, и о мухах жужжащих – и разве

Так уж блажен мой покой, чтоб о дожде мне грустить?

XXV. «Молвил однажды Катулл: не видим сами мы торбы…»

Молвил однажды Катулл: не видим сами мы торбы,

Что за спиною у нас. Торба моя – тяжела;

Что в ней за ноша – не знаю, во многом грешный; но боги

Да не завидуют мне Цезий, Суффен и Аквин!

Если ж прогневал вас этой мольбой, простите, благие:

Чудятся мне за спиной всё эпиграммы мои.

XXVI. «Вот из Парижа письмо, а вот – из Швальбаха. Други!..»

Вот из Парижа письмо, а вот – из Швальбаха. Други!

С яркой палитрой один, с лирою звонкой другой.

Рад я внимать повторенные сладостной дружбы обеты,

В милой уездной глуши письмами вдвое счастлив;

Рад – и еще возвышаюсь душой в чистоте угрызений:

Скольким недальним друзьям, вечно с пером – не пишу!

XXVII. «Лесбии нет в эпиграммах моих; или только мечтою…»

Лесбии нет в эпиграммах моих; или только мечтою,

Словно пустынник во сне, женственный образ ловлю.

Вот отчего эти строки одна на другую похожи:

Тщетно уюта искать – там, где живет холостяк.

XXVIII. «Если, усталый, ты хочешь пожить и подумать спокойно…»

Если, усталый, ты хочешь пожить и подумать спокойно,

Если не прочь, уступив слабости милой, писать, –

В домике сельском, где ты – в радушном уединенье,

Кстати услуги тебе глухонемого слуги.

Изредка входит старик, издающий странные звуки,

Быстрый в движеньях живых, и, улыбаясь тебе,

Грустными смотрит глазами и свой разговор начинает

В знаках – житейски простой и торопливый всегда.

Ты, – не поймешь ли, поймешь, – а порой одинаково чуешь