Стихотворения. Поэмы - [6]

Вот он веки опускает,

И вечерний млечный хмель

Обвивает, омывает

И качает колыбель.

Он:

Дверь отвори мне, выйди, возьми у меня что хочешь —

Свет вечерний, ковш кленовый, траву подорожник…

1933

«Да не коснутся тьма и тлен…» *

Да не коснутся тьма и тлен

Июньской розы на окне,

Да будет улица светла,

Да будет мир благословен

И благосклонна жизнь ко мне,

Как столько лет назад была!

Как столько лет назад, когда

Едва открытые глаза

Не понимали, как им быть,

И в травы падала вода,

И с ними первая гроза

Еще училась говорить.

Я в этот день увидел свет,

Шумели ветви за окном,

Качаясь в пузырях стекла,

И стала на пороге лет

С корзинами в руках и в дом,

Смеясь, цветочница вошла.

Отвесный дождь упал в траву,

И снизу ласточка взвилась,

И этот день был первым днем

Из тех, что чудом наяву

Светились, как шары, дробясь

В росе на лепестке любом.

1933

«Ничего на свете нет…» *

Ничего на свете нет

Сердцу темному родней,

Чем летучий детский бред

На пороге светлых дней.

У меня звенит в ушах,

Мир летит, а мне слышней

Слабый шорох, легкий шаг,

Голос тишины моей.

Я входил в стеклянный дом

С белой бабочкой в руке,

Говорил я на чужом

Непонятном языке.

Бабочка лежит в снегу,

Память бедную томит,

Вспомнить слова не могу,

Только звон в ушах стоит.

1933

«Река Сугаклея уходит в камыш…» *

Река Сугаклея уходит в камыш,

Бумажный кораблик плывет по реке,

Ребенок стоит на песке золотом,

В руках его яблоко и стрекоза.

Покрытое радужной сеткой крыло

Звенит, и бумажный корабль на волнах

Качается, ветер в песке шелестит,

И все навсегда остается таким…

А где стрекоза? Улетела. А где

Кораблик? Уплыл. Где река? Утекла.

1933

Медем *

Музыке учился я когда-то,

По складам лады перебирал,

Мучился ребяческой сонатой,

Никогда Ганона[10] не играл.

С нотами я приходил по средам, —

Поверну звоночек у дверей,

И навстречу мне выходит Медем

В бумазейной курточке своей.

Неуклюж был великан лукавый:

В темный сон рояля-старика

Сверху вниз на полторы октавы

По-медвежьи падала рука.

И, клубясь в басах, летела свора,

Шла охота в путаном лесу,

Голоса охотничьего хора

За ручьем качались на весу.

Все кончалось шуткой по-немецки,

Голубым прищуренным глазком,

Сединой, остриженной по-детски,

Говорком, скакавшим кувырком.

И еще не догадавишсь, где я,

Из лесу не выбравшись еще,

Я урок ему играл, робея.

Медем клал мне руку на плечо.

Много было в заспанном рояле

Белого и черного огня,

Клавиши мне пальцы обжигали,

И сердился Медем на меня.

Поскучало детство, убежало.

Если я в мой город попаду,

Заблужусь в потемках у вокзала,

Никуда дороги не найду.

Почему ж идешь за мною следом,

Детство, и не выступишь вперед?

Или снова руку старый Медем

Над клавиатурой занесет?

1933, 1937

Дом *

Юность я проморгал у судьбы на задворках,

Есть такие дворы в городах —

Подымают бугры в шелушащихся корках,

Дышат охрой и дранку трясут в коробах.

В дом вошел я как в зеркало, жил наизнанку,

Будто сам городил колченогий забор,

Стол поставил и дверь притворил спозаранку,

Очутился в коробке, открытой во двор.

Погоди, дай мне выбраться только отсюда,

Надоест мне пластаться в окне на весу:

Что мне делать? Глумись надо мною, покуда

Все твои короба растрясу.

Так себя самого я угрозами выдал.

Ничего, мы еще за себя постоим.

Старый дом за спиной набухает, как идол,

Шелудивую глину трясут перед ним.

1933

«Кто небо мое разглядит из окна…» *

Она:

Кто небо мое разглядит из окна,

Гвоздику мою уберет со стола?

Теперь я твоя молодая жена,

Я девочкой-молнией прежде была —

И в поднятых пальцах моих не цветок,

А промельк его и твое забытье,

Не лист на стебле, а стрелы острие,

А в левой – искомканный белый платок.

Любила – в коленчатых травах сады, —

Как дико и молодо сердце мое!

На что же мне буря в стакане воды,

На что мне твой дом и твое забытье?

Он:

Вернись, я на волю смотрю из окна,

Прости, я тебя призываю опять,

Смотри, как взлетает и плещет она:

Как мог я в стакане ее удержать?

1933

«Если б, как прежде, я был горделив…» *

Если б, как прежде, я был горделив,

Я бы оставил тебя навсегда;

Все, с чем расстаться нельзя ни за что,

Все, с чем возиться не стоит труда, —

Надвое царство мое разделив.

Я бы сказал:

– Ты уносишь с собой

Сто обещаний, сто праздников, сто

Слов. Это можешь с собой унести.

Мне остается холодный рассвет,

Сто запоздалых трамваев и сто

Капель дождя на трамвайном пути,

Сто переулков, сто улиц и сто

Капель дождя, побежавших вослед.

1934

«Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке…» *

Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке,

Все никак не мог проститься и листок держал в руке.

Свет растекся по брусчатке. На ресницы, и на мех,

И на серые перчатки начал падать мокрый снег.

Шел фонарщик, обернулся, возле нас фонарь зажег,

Засвистел фонарь, запнулся, как пастушеский рожок.

И рассыпался неловкий, бестолковый разговор,

Легче пуха, мельче дроби… Десять лет прошло с тех пор.

Даже адрес потерял я, даже имя позабыл

И потом любил другую, ту, что горше всех любил.

А идешь – и капнет с крыши: дом и ниша у ворот,

Белый шар над круглой нишей, и читаешь: кто живет?

Есть особые ворота и особые дома,

Есть особая примета, точно молодость сама.

1935

«Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке…» Черновой автограф поэта

«– Здравствуй, – сказал я, а сердце упало…» *

– Здравствуй, – сказал я, а сердце упало, —