Стихотворения - [4]

В другой оружие, еще от крови мокро!

Вам не пришлось ли взять с собою мел,

Иль уголь, или что? Тогда бы показал я!

Да, я художник, коль определите так.

Творенья брата Липпо, там и тут,

Вы знаете и цените? Отлично!

В глазах я вижу яркий, верный блеск!

Вам говорю – пришлись по сердцу сразу!

Присядем, все уложим должно, к члену член.

Пришла весна, ночь побудила толпы

По улицам гудеть и петь на карнавале,

А я был в клетке заперт три недели,

И для большого человека я писал святых

И вновь святых. Не мог писать всю ночь –

Уф! Выглянул в окно, ища прохлады.

Там шум был многих ног и малых ножек,

Звон лютни, смех и взрывы песен –

Цветок укроп –

Любовь гони, и станет жизнь как гроб!

Айвовый цвет –

Я Лизу прочь послал, и в жизни счастья нет!

Цветок тимьян… и дальше. Все кругом пошли.

Едва за угол завернули – будто свет луны

Запрыгал зайчиком – "хи-хи"; три стройные фигуры,

Взглянули лица вверх… Ох, сударь, плоть и кровь –

Вот из чего я сделан! На полоски

Завесы, покрывала, простыни,

Кровати всё убранство – в дюжину узлов:

Вот лестница! И так полез я вниз,

Карабкаясь кой-как, держась – и опустился,

Скорей за ними. Встретил там меня весельем

Святой Лаврентий, мой приятель, вскоре – [16]

Цветок розан –

Я весел, почему – о том не знаю сам!

И вот украдкою пустился я назад,

В кровать вернуться и поспать немного

Затем чтоб утром встать и вновь писать

Иеронима, как он ранит себя в грудь

Огромным круглым камнем, плоть смиряя,

И тут меня схватили вы. Все вижу, да!

Хотя глаза еще блестят, качаете главою –

Монах, в тонзуре – говорите – бес в ребро!

Явись здесь господин Козимо самолично –

Смолчали бы, конечно; но – монах!

Скажите – что я за скотина? Прямо, прямо!

Я был дитятей, когда мама померла,

Затем отец, и я на улице остался.

Я голодал, Бог знает как, год или два,

Ел корки дынь, объедки фиг, очистки, шелуху,

Оборванный и одинокий. Раз, в морозный день,

Когда желудок был пустым как ваша шляпа,

Ударил ветер, и я пополам сложился.

Лапачча, тетка старая, дала мне руку

(А был ее сожитель жадный малый)

И повела вдоль стен и по мосту,

Прямой дорогою к монастырю. Шесть слов,

Пока стоял я, первый хлеб жуя за месяц…

"Так, мальчик, ты намерен, – мне сказал почтенный

И толстый брат, – покинуть жалкий мир?

Ты объяви!"… "Хлеб каждый день?" – я думал,

"Готов на все!" Так сразу стал монахом;

Отверг я мир, его гордыню, алчность,

Дворы, именья, лавки, банки, виллы,

Весь мусор, Медичи которому, как бесу,

Сердца отдали – в девять лет отверг.

Да, сударь, обнаружил вскоре я,

Что это меньше чем ничто – набить желудок,

И ряса теплая, обвитая веревкой,

И сладкое безделье каждый день!

"Посмотрим, на что послухи годятся" – я подумал.

Но, сознаюсь, не одолел я путь.

Вот суета! Пытались книгами меня завлечь –

Господь, латынь вдолбить пытались понапрасну!

Цвет маков – пламя,

Латынь всю перепутал, любо только "AMO"! [17]

Но знаете, когда на улице поголодаешь

Лет восемь – такова судьба моя –

Прохожих лица наблюдая – кто метнет

Полуобъеденную гроздь, предмет желанья,

А кто ругнется и пребольно пнет;

Какой учтивый, добрый господин

Держа свечу в причастный славный день,

Мигнет и разрешит подставить плошку,

Ловя горячий воск, потом опять продать,

А кто охрану призовет, желая высечь…

О чем я? – да, какой пес злой, какой позволит

Взять кость одну из кучи в подворотне –

Ну так душа и чувства в том отменно остры,

Он знает суть вещей, и еще боле

Уроки ценные у голода берет и у нужды.

Таких историй знаю много, вы поверьте,

Их, будет время, рассказать могу…

Людей я лица рисовал в своих тетрадях,

Царапал на краях антифональных нот[18],

К значкам приделывал я ручки, ножки,

Давал глаза, носы и щеки До и Фа,

Творил рисунком целые миры

В щелях меж слов, глаголов и причастий,

На двери, на полу, на стенах. Иноки сердились.

"Нет! – настоятель им – Изгнать, вы говорите?

Не мудро. Жаворонок нам достался, не ворона.

Что, если в нем талант дарован нам,

Как кармелитам, как камальдолезам[19],

И Богомольным братьям – изукрасить церковь,

Такой ей дать фасад, как подобает!"

Вот так он мне позволил малевать.

Хвала! Так голова была полна, а стены голы,

Что не бывало облегчения такого в свете!

Сначала, все сорта монахов, белых, черных,

Нарисовал, худых и толстых; а потом и прихожан –

От старых кумушек, на исповедь спешащих,

До скорченного парня у алтарных врат –

В крови убийства, тот укрылся в церкви,

И дети вкруг него собрались, содрогаясь

В восторге – частью от небритой бороды,

А частью – видя сына жертвы гнев бессильный:

Одна рука в кулак пред злыднем сжата,

Другой он крестится, взирая на Христа

(Чей лик печальный на кресте лишь это видит –

Страданья, страсти тысячу уж лет);

Тут дева бедная, накинув фартук на главу,

(Горящий взор пронзает ткань) подходит к ним

На цыпочках, и что-то говорит, бросает хлеб,

Сережек своих пару и цветов корзину

(С бурчаньем скот хватает), молится и исчезает.

Так сделал я, воззвал: "Просящий получает!

Смотрите, все готово!"; лестницу сложил

И показал раскрашенный кусок стены.

Монахи кругом стали, и хвалили громко,

Не зная, что смотреть вначале, что потом,

Натуры неученые: "Вот это человек!

Смотрите на мальчишку, что собаку гладит!

А девушка – точь в точь племянница Приора,

Что лечит его астму; это жизнь живая!"