Стихотворения, 1859–1860 гг. - [8]

Чтоб не бить бичом людей!

Если ж дико и сурово

Заревешь ты свысока —

Эко диво! Нам не ново:

Мы как раз уймем дружка.

Улетела

Эх, ты молодость – злодейка!

Ты ушла от старика,

Что заветная копейка

Из кармана бедняка.

Для чего ж, себе на горе,

Сохранил я чувства пыл?

Для чего при милом взоре

Трепетать я не забыл?

Лучше б вымер этот пламень!

Лучше б, взвесив лет число,

Обратилось сердце в камень,

Да и мохом поросло!

Будь-ка ты еще со мною,

Вихорь – молодость моя,

Как с тобой, моей родною.

Погулял бы нынче я!

Этим юношам степенным

Дал бы я какой урок!

Этим с молоду растленным

И потом нейдущим впрок,

Этим с детских лет привыкшим

И к лорнетам и очкам

И над книгами поникшим

Малолетним старичкам!

В премудреные вопросы

Углубились их не тронь!

Жгут сигары, папиросы:

Дым – то есть, да где ж огонь?

Что им девы – чародейки?

Нет им дела до любви;

Лишь журнальные статейки

В их вращаются крови.

Не сердечные тревоги

Занимают мысли их,

А железные дороги,

Цены акций биржевых,

Механическая ловля

Орденов, чинов и мест

И свободная торговля

Хоть сперва – на счет невест.

В каждом видишь человека,

Что с расчетцем на уме

Ищет теплого местечка

Где-нибудь, хоть в Чухломе.

Он родился дипломатом,

Талейран – глядишь – точь в точь,

Даже смотрит и Сократом —

От цикуты б только прочь!

Русь считает он деревней;

Весь и новый мир и древний

Изучил он вперебор,

И учен, учен без меры:

Знает, что и как – гетеры,

Говорит насчет амфор

И букета вин фалернских;

В новизне же, наконец,

После Очерков губернских. —

Окончательный мудрец:

Он в провинции размножить

Хочет свет своих идей,

Хочет взятки уничтожить

К утешению людей;

А потом, поднявши брови,

Заберется как туда,

Да войдет во вкус – беда!

Чуть лизнет тигренок крови —

Станет тигром хоть куда.

Но зачем я так обидно

Нападаю на тебя,

Юный друг мой? – Знать завидна

Старцу молодость твоя.

Не сердись! Не мсти поэту!

Так я брежу и шучу,

Чем я начал песню,

Тем ее и заключу:

Эх, ты молодость – злодейка!

Ты ушла от старика! —

Что последняя копейка

Из кармана бедняка.

Плач остающегося в городе при виде переезжающих на дачу

Уж май. Весь Петербург сбирается на дачу.

Все едут: я один смотрю и горько плачу.

Все едут: я один, опальный сын земли,

Жить должен в городе, томясь в сухой пыли,

Средь раскаленных плит и толстых стен кирпичных,

Понурив голову над грудой дел обычных!

Уж пусть бы, думаю, богатство лишь одно

На дачу ехало! Ему уж суждено

Все блага пить! так нет; – туда ж несет и бедность

Сбою лохмотьями обвернутую бледность,

Свой волчий аппетит – природы щедрый дар,

Своих чреватых жен и свой любовный жар.

Весною бедность та в грязи со мною ж вязнет,

А тут и поднялась и мимоездом дразнит

Меня, бездачного. Мы едем: погляди! —

Все это говорит, – а ты себе сиди!

Какой прекрасный день! Как солнце светит ярко!

Посмотришь: тянется с домашним скарбом воз

И разной утварью наполненная барка, —

И кофе пить спешит в страну лилей и роз

С блаженной прачкою счастливая кухарка.

И сколько чудных встреч на барке, на возу!

Подушка встретилась со щеткою в тазу;

Там, поглядишь, с бельем в союзе небывалом,

Фарфор или хрусталь под старым одеялом;

Перина и сундук знакомиться спешат,

И сколько тайных чувств выходит на поверку:

К кофейной мельнице тут ластится ушат,

А тут тюфяк привстал и обнял этажерку;

Там – хлама разного громадные узлы;

И – что за дерзкий вид! – И стулья и столы

Пред всею публикой (у них стыда ни крошки)

Сцепились, ножки вверх, и ножки через ножки

Продеты так и сяк, – трясутся, дребезжат,

Являя чудный вид подвижных баррикад;

Метла глядит в ведро и в спину трет гитару;

Там «здравствуй» говорит корыто самовару,

Который, уж давно не ездит со двора,

Прегордо высунул Свой кран из – под ковра;

С вещами дамскими вверху бечевкой тонкой

Крест – накрест связаны картонка над картонкой,

Где скипетр и венец из кружев, блонд и лент

С державой газовой до времени сокрыты,

Где все, пред чем потом поникнут без защиты

И свежий прапорщик, и розовый студент.

Вот едут курицы в корзине под лоханью,

Вот глиняный горшок с чахоточной геранью!

Ну вот, я думаю, поправится и та,

Когда ее свезут в эдемские места!

И эта тощая герань полуживая,

Держась позадь всего, меж кадок и корыт,

Колышется и, мне насмешливо кивая,

«На дачу едем мы: прощайте!» – говорит,

И кланяется всем проезжим и прохожим:

«Прощайте! – говорит: – вас взять с собой не можем;

На дачу едем мы». – И тронутый до слез,

Глазами грустными слежу я этот воз.

Вдруг взор мой поражен знакомым мне диваном,

С горбатой спинкою, обтянутой сафьяном,

Где прошлою зимой я часто восседал,

Как в дремлющем кругу стихи свои читал;

И словно Архимед, решивший вдруг задачу,

Кричу: открыл! Они поехали на дачу —

Они! – И стол их – вот! И этот мне знаком;

Он был опорою моих торжеств минувших;

В него я ударял, бывало, кулаком,

Чтоб стих усилить мой и разбудить уснувших,

А бедный стол страдал; на дачу едет он.

Быть может, и диван в пружинах изнурен:

Лечиться надобно. Все это поюнеет,

Телесность всякая воскреснет, пополнеет

И поздоровеет, – и в платьице ином

Придется уширять прекрасных мест объем.

Все вспрянет – каждая чуть дышащая личность,

И бодрость петуха, и курицы яичность,

Цыплята явятся. Не только мир живой,

Но и бездушное как – будто обновится,

И мебель дряблая, трещавшая зимой,