Стихи - [31]

 Все знают боль, которая дружит со смертью,

 но боль настоящая не обитает в душах,

 и в воздухе нет ее, и нет ее в нашей жизни,

 и в этих задымленных кубах.

 Настоящая боль,

 та, что все заставляет проснуться, -

 это крохотный, вечно горящий ожог

 в безвинных глазах неизвестных миров.

 Забытые платья так давят на плечи,

 что небо порой их сгоняет в шершавое стадо.

 А умершие от родов узнают перед смертью,

 что каждый шум - это камень, и каждый след -

 это сердце.

 Мы забываем, что есть у мысли задворки,

 где заживо съеден философ червями и сбродом.

 Но слабоумные дети отыскивают по кухням

 маленьких ласточек на костылях,

 знающих слово "любовь".

 Нет, это не птицы.

 Птицы не воплощают мутный озноб болота.

 И это не жажда зверства, гнетущая ежечасно,

 не лязг самоубийства, бодрящий нас на рассвете.

 Это воздушный взрыватель - и весь мир

 в нас становится болью,

 это атом живого пространства, созвучного

 скорости света,

 это смутная лесенка, где облака отдыхают

 от вечного гвалта, бурлящего в бухтах крови.

 Сколько искал я

 этот ожог, никому не дающий заснуть,

 а находил лишь матросов, распятых на парапете,

 и хрупких детенышей неба, засыпанных снегом.

 А настоящая боль оставалась где-то,

 где каменели рыбы, внутри бревна задыхаясь,

 на пустошах неба, чуждого древности статуй

 и пламенной дружбе вулканов.

 Нет и в голосе боли. Одни только зубы,

 но зубы замолкнут, разъединенные крепом.

 Нет в голосе боли. И только земля остается.

 Земля, где всегда есть двери,

 открытые в рай плодов.

 РОЖДЕСТВО

 Ищет вымя пастух, и к ослепшей коптилке

 льнут седые овчарки кудлатой метели.

 Восковое дитя с камышовой подстилки

 протянуло ладонь стебельком иммортели.

 Чу... Шажки обмороженных ног муравьиных.

 Рассекли небеса две кровавых полоски.

 Чрево беса разверзлось - и в зимних долинах

 студенистой медузой дрожат отголоски.

 Запевает по-волчьи зеленое пламя,

 у костров муравьиное утро теснится.

 Сновиденья луны шелестят веерами,

 и живому быку изрешеченный снится.

 Три слезы на лице у младенца застыли.

 В сене видит Иосиф три терния медных.

 И плывет над пеленками эхо пустыни,

 гул оборванных арф и молений предсмертных.

 А рождественский снег по Манхэттену веет

 над готической скорбью, подделанной грубо.

 И насупленный Лютер ведет по Бродвею

 слабоумных святош и хохлатых керубов.

 ЗАРЯ

 У зари над Нью-Йорком

 четыре ослизлых опоры

 и вороньи ветра,

 береляшие затхлую воду.

 У зари над Нью-Йорком

 ступени безвыходных лестниц,

 где в пыли она ищет

 печальный рисунок фиалки.

 Восходит заря, но ничьих она губ не затеплит -

 немыслимо завтра и некуда деться надежде.

 Голодные деньги порой прошумят

 над бульваром,

 спеша расклевать позабытого в парке ребенка,

 И кто пробудился, тот чувствует

 каждым суставом,

 что рая не будет и крохи любви не насытят,

 что снова смыкается тина законов и чисел,

 трясина бесцветной игры и бесплодного пота.

 Рассвет умирает, глухой от кандального лязга,

 в содоме заносчивых знаний, отринувших землю.

 И снова, кренясь от бессонницы, тянутся люди,

 как будто прибитые к суше кровавым потопом.

 СТИХИ ОЗЕРА ЭДЕМ-МИЛС

 ДВОЙНАЯ ПОЭМА ОЗЕРА ЭДЕМ

 Наше стадо пасется, и ветер веет.

 Гарсиласо

 Древний, мой прежний, голос

 не глотал загустевшие, горькие соки.

 Вижу - он лижет и лижет мне ноги

 в зарослях влажной, хрупчайшей осоки.

 Ай, прежний голос любви моей,

 ай, голос правды моей,

 ай, голос моей распахнутой раны, -

 в те дни с языка моего струились розы вселенной -

 все до единой,

 и даже не снилось травинке невинной

 хладнокровное хрупанье

 челюсти длинной, лошадиной!

 Ныне кровью моей допьяна напиваются,

 напиваются кровью угрюмого детства,

 а глаза мои разбиваются на свирепом ветру сиротства,

 в сатурналиях алюминия,

 пьяных воплей и святотатства.

 Отпустите меня, отпустите

 в мир, где Ева ест муравейник

 и Адам оплодотворяет перламутровых рыб туманных.

 Пропусти, человечек с рожками, добрый гений

 вьюнковых звений,

 дай дорогу в долину божественных пеней,

 райских сальто и райских летаний.

 Мне ведомы самая тайная сущность,

 и цель сокровенная ржавой иголки,

 и магический ужас в глазах, что, проснувшись,

 видят сами себя на глазурной тарелке.

 Не надо ни сна, ни блаженства, - всего лишь,

 о голос божественный,

 всего лишь нужна свобода, моя любовь человечья,

 которая терпит увечья

 в беспросветных воронках ветра.

 Моя любовь человечья!

 Все акулы охотятся друг за другом,

 ветер вцепится скоро в сонных листьев изнанку.

 О древний голос! Языком своим выжги

 мой теперешний голос - порошок и жестянку.

 Буду плакать, ведь хочется, хочется плакать,

 так заплакать, как мальчику с парты последней,

 потому что я не травинка, не поэт, не скелет,

 закутанный в мякоть,

 а лишь сердце, смертельно раненное,

 стон - на стоны иного мира,

 боль - на боль вселенной соседней.

 Повторять свое имя и плакать, -

 роза, детство, над озером сизым зелень елки

 и жилки простора, -

 говорить свою правду и плакать, правду сердца,

 способного плакать,

 ради правды - убить иронию

 и подсказки литературы.

 Нет, не требую, нет, - я ведь только хотел бы,

 чтобы вольный мой голос лизал мои руки.

 В лабиринте бессовестных ширм затерялось бумажкой

 мое сиротливое тело,

 и его добивают луна и часы, на которых от пепла