Стихи - [32]

 стекло поседело.

 Так сказал я тогда.

 Так сказал я тогда, когда все поезда

 остановлены были Сатурном,

 и туманы, и Сновиденья, и Смерть искали меня

 в двойной неприкаянности.

 Искали меня в двойной неприкаянности

 там, где грустно мычат коровы

 на хрупких ногах бесплотных,

 как ноги пажей прозрачных;

 и где грустно парит мое тело

 между призрачной двойней

 между тою и этою чашей весов.

 ЖИВОЕ НЕБО

 Я искал

 и не плачу, хотя не найду никогда.

 Среди пересохших камней и пустых насекомых

 не увижу сражение солнца с живыми телами.

 Я вернусь к изначальному миру

 столкновений, приливов и гулов,

 к истокам новорожденных,

 туда, где поверхности нет,

 где увижу, как то, что искал, обретет

 свою белую радость,

 когда улечу, исчезая в любви и песках.

 Туда не проникнет иней зрачков угасших

 и стоны деревьев, которые губит шашень.

 Там очертанья переплелись так тесно,

 что каждая форма - только залог движенья.

 И не пробиться там через рой соцветий -

 зубы, как сахар, в воздухе растворятся.

 И не погладить папоротник ладонью -

 оледенит ее ужас слоновой кости.

 Там, под корнями и в сердцевине ветра,

 так очевидна истина заблуждений,

 никелевый пловец, стерегущий волны,

 сонных коров розоватые женские ноги.

 Я искал

 и не плачу, хотя не найду никогда.

 Я вернусь к изначальному,

 влажному трепету мира

 и увижу, как то, что искал, обретет

 свою белую радость,

 когда улечу, исчезая в любви и песках.

 Улетаю - навеки юный - над пустотой кроватей,

 над стайкой бризов и севших на мель баркасов.

 Дрожанье удара, толчок о крутую вечность

 и любовь - наконец, беспробудная. Любовь!

 Любовь наяву!

 НА ФЕРМЕ

 МАЛЫШ СТЭНТОН

 - Do you like me?

 - Yes, and you?

 - Yes, yes.(1)

 Стоит остаться мне одному -

 и снова со мной твои десять лет,

 три слепых коня,

 дюжина твоих рожиц, укрытых под синяками,

 и морозная мелкая дрожь на листах кукурузы.

 Стэнтон, мальчик мой, Стэнтон!

 Ровно в полночь из комнаты вышел рак,

 окликая пустые улитки рецептов,

 непоседливый рак с ледяной бахромою

 термометров

 и мечтою плода, чтоб его расклевал соловей.

 И теперь в этом доме

 ночью бредят беленые стены,

 а на досках загона и крестах перелеска

 появляются пятна ожога.

 Моя тоска кровоточила вечерами,

 когда твои веки были подобны стенам,

 когда твои руки были подобны странам,

 а тело мое становилось эхом бурьяна.

 Смертная мука искала свои лохмотья -

 пыльный саван, изодранный псами, -

 и шел ты за нею, ни разу не дрогнув,

 до самых ворот непроглядного омута.

 Маленький Стэнтон, глупый и чудный звереныш,

 с матерью, взломанной сельскими кузнецами,

 с парой братьев своих -

 старший съеден уже муравьями -

 перед бешеным раком, который сорвался с цепи!

 Есть няньки, которые к детским губам

 подносят замшелые реки и стойкую горечь

 там, где черные женщины делят крысиные норы.

 Ибо любит толпа

 видеть горлиц в помойной яме,

 и я знаю, чего они жаждут, -

 те, кто нам наступает на пальцы.

 Твое незнание, мальчик, было твоим бастионом.

 В тот день, когда рак зашвырнул тебя

 в угол спальни,

 где в эпидемию умерли гости,

 и раскрыл свою рваную розу из колких стекол

 и дряблых пальцев,

 чтобы замазать тиной зрачки плывущих, -

 в тот лень ты искал в бурьяне мою кончину,

 позеленелую боль в повилике страха.

 А недобро притихший рак, чтоб улечься с тобою,

 разбрызгал по простыням контуры

 красных пейзажей

 и поставил на гроб снежный кустик окиси бора.

 Укройся в лесу, малыш,

 со своей иудейской арфой,

 укройся в лесу, чтоб учиться синим словам,

 которые спят в облаках, желудях, черепашках,

 в ленивых щенятах, в металле и ветре,

 которые дремлют в бессонных фиалках

 и замерших каплях

 и учат, мой мальчик, тому, что забыто твоим

 народом.

 Когда забурлит война,

 на пороге кухни

 я оставлю твоей собаке кусочек сыра.

 Тогда твои десять лет

 станут той листвой, что слетает на лица мертвых,

 станут розами хрупкой серы

 на груди моего рассвета.

 А я, мой маленький Стэнтон,

 один, позабытый всеми,

 касаясь губами твоих увядших улыбок,

 войду в изваянья зеленых химер Малярии.

 (1)Ты меня любишь? - Да, а ты? - Да, да (англ.).

 КОРОВА

 Забили на рассвете.

 Кровь из ноздрей текла по небосклону,

 а по рогам ручьи вились и ветви.

 На рот ее пчелиный

 слюна свисала длинными усами.

 И белый вой раскачивал долины.

 В румянце дня и в пастбищном бальзаме

 шли мертвые коровы и живые,

 мыча с полузакрытыми глазами.

 Мыча траве багровой

 и парню, наточившему наваху,

 что пробил час обгладывать корову.

 Уже бледнели звезды

 и жилы под ножами.

 А в воздухе копыта все дрожали.

 Чтобы луна узнала

 и знали ночи желтые отроги:

 ушла корова, сгинув по дороге.

 Мыча о милосердье,

 ушла на свалку смерзшегося неба,

 где пьяницы закусывают смертью.

 ДЕВОЧКА, УТОНУВШАЯ В КОЛОДЦЕ

 (Гранада и Ньюбург)

 Статуи глаз боятся с их чернотой могильной,

 но замогильней воды, которым не выйти к морю.

 Не выйти к морю.

 Бежали по стенам люди,

 ломая тростник рыболовов.

 Скорее! Сюда! Спешите! И булькали

 в тине звезды.

 ...не выйти к морю.

 Падая в мою память - капля, звезда, омега, -

 все плывешь ты, слезинка, краем конского глаза.

 ...не выйти к морю.

 И никто тебе в сумраке не подарит ни далей

 без границ заостренных, ни алмазного завтра.

 ...не выйти к морю.

 В пору, когда тоскуют о тишине подушек,