Стихи - [25]

 и два зрачка моих малых

 ни в даль земную не смотрят,

 ни в те края, где на челнах

 уплывший сон поднимает

 тринадцать вымпелов черных.

 Мои бессонные слуги,

 они все смотрят с тоскою

 на север скал и металлов,

 где призрак мой над рекою

 колоду карт ледяную

 тасует мертвой рукою...

 Тугие волы речные

 в осоке и остролистах

 бодали мальчишек, плывших

 на лунах рогов волнистых.

 А молоточки пели

 сомнамбулическим звоном,

 что едет бессонный всадник

 верхом на коне бессонном.

 Двадцать шестого июня

 судьи прислали бумагу.

 Двадцать шестого июня

 сказано было Амарго:

 - Можешь срубить олеандры

 за воротами своими.

 Крест начерти на пороге

 и напиши свое имя.

 Взойдет над тобой цикута

 и семя крапивы злое,

 и в ноги сырая известь

 вонзит иглу за иглою.

 И будет то черной ночью

 в магнитных горах высоких,

 где только волы речные

 пасутся в ночной осоке.

 Учись же скрещивать руки,

 готовь лампаду и ладан

 и пей этот горный ветер,

 холодный от скал и кладов.

 Два месяца тебе сроку

 до погребальных обрядов.

 Мерцающий млечный меч

 Сант-Яго из ножен вынул.

 Прогнулось ночное небо,

 глухой тишиною хлынув.

 Двадцать шестого июня

 глаза он открыл - и снова

 закрыл их, уже навеки,

 августа двадцать шестого...

 Люди сходились на площадь,

 где у стены на каменья

 сбросил усталый Амарго

 груз одинокого бденья.

 И как обрывок латыни,

 прямоугольной и точной,

 уравновешивал смерть

 край простыни непорочной.

 РОМАНС ОБ ИСПАНСКОЙ ЖАНДАРМЕРИИ

 Их копи черньш-черны,

 и черен их шаг печатный.

 На крыльях плащей чернильных

 блестят восковые пятна.

 Надежен свинцовый череп -

 заплакать жандарм не может;

 въезжают, стянув ремнями

 сердца из лаковой кожи.

 Нолуночны и горбаты,

 несут они за плечами

 песчаные смерчи страха,

 клейкую мглу молчанья.

 От них никуда не деться -

 скачут, тая в глубинах

 тусклые зодиаки

 призрачных карабинов.

 О звонкий цыганский город!

 Ты флагами весь увешан.

 Желтеют луна и тыква,

 играет настой черешен.

 И кто увидал однажды -

 забудет тебя едва ли,

 город имбирных башен,

 мускуса и печали!

 Ночи, колдующей ночи

 синие сумерки пали.

 В маленьких кузнях цыгане

 солнца и стрелы ковали.

 Плакал у каждой двери

 израненный конь буланый.

 В Хересе-де-ла-Фронтера

 петух запевал стеклянный.

 А ветер, горячий и голый,

 крался, таясь у обочин,

 в сумрак, серебряный сумрак

 ночи, колдующей ночи.

 Иосиф с девой Марией

 к цыганам спешат в печали -

 она свои кастаньеты

 на полпути потеряли.

 Мария в бусах миндальных,

 как дочь алькальда, нарядна;

 плывет воскресное платье,

 блестя фольгой шоколадной.

 Иосиф машет рукою,

 откинув плащ златотканый,

 а следом - Педро Домек

 и три восточных султана.

 На кровле грезящий месяц

 дремотным аистом замер.

 Взлетели огни и флаги

 над сонными флюгерами.

 В глубинах зеркал старинных

 рыдают плясуньи-тени.

 В Хересе-де-ла-Фронтера -

 полуночь, роса и пенье.

 О звонкий цыганский город!

 Ты флагами весь украшен...

 Гаси зеленые окна -

 все ближе черные стражи!

 Забыть ли тебя, мой город!

 В тоске о морской прохладе

 ты спишь, разметав по камню

 не знавшие гребня пряди...

 Они въезжают попарно -

 а город поет и пляшет.

 Бессмертников мертвый шорох

 врывается в патронташи.

 Они въезжают попарно,

 спеша, как черные вести.

 И связками шпор звенящих

 мерещатся им созвездья.

 А город, чуждый тревогам,

 тасует двери предместий...

 Верхами сорок жандармов

 въезжают в говор и песни.

 Часы застыли на башне

 под зорким оком жандармским.

 Столетний коньяк в бутылках

 прикинулся льдом январским.

 Застигнутый криком флюгер

 забился, слетая с петель.

 Зарубленный свистом сабель,

 упал под копыта ветер.

 Снуют старухи цыганки

 в ущельях мрака и света,

 мелькают сонные пряди,

 мерцают медью монеты.

 А крылья плащей зловещих

 вдогонку летят тенями,

 и ножницы черных вихрей

 смыкаются за конями...

 У Вифлеемских ворот

 сгрудились люди и кони.

 Над мертвой простер Иосиф

 израненные ладони.

 А ночь полна карабинов,

 и воздух рвется струною.

 Детей пречистая дева

 врачует звездной слюною.

 И снова скачут жандармы,

 кострами ночь засевая,

 и бьется в пламени сказка,

 прекрасная и нагая.

 У юной Росы Камборьо

 клинком отрублены груди,

 они на отчем пороге

 стоят на бронзовом блюде.

 Плясуньи, развеяв косы,

 бегут, как от волчьей стаи,

 и розы пороховые

 взрываются, расцветая...

 Когда же пластами пашнп

 легла черепица кровель,

 заря, склонясь, осенила

 холодный каменный профиль...

 О мой цыганский город!

 Прочь жандармерия скачет

 черным туннелем молчанья,

 а ты - пожаром охвачен.

 Забыть ли тебя, мой город!

 В глазах у меня отныне

 пусть ищут твой дальний отсвет.

 Игру луны и пустыни.

 ТРИ ИСТОРИЧЕСКИХ РОМАНСА

 МУЧЕНИЯ СВЯТОЙ ОЛАЙИ

 ПАНОРАМА МЕРИДЫ

 На улице конь играет,

 и по ветру бьется грива.

 Зевают и кости мечут

 седые солдаты Рима.

 Ломает гора Минервы

 иссохшие пальцы тисса.

 Вода взлетит над обрывом -

 и вниз, как мертвая птица.

 Рваные ноздри созвездий

 на небосводе безглазом

 ждут только трещин рассвета,

 чтоб расколоться разом.

 Брань набухает кровью.

 Вспугнутый конь процокал.

 Девичий стон разбился

 брызгами алых стекол.

 Свищет точильный камень,

 и рвется огонь из горна.

 Быки наковален стонут,

 сгибая металл упорно.

 И Мерилу день венчает

 короной из роз и терна.

 КАЗНЬ

 Взбегает нагая зелень