Стихи - [23]

 у тростникового плеса

 я в белый песок впечатал

 ее смоляные косы.

 Я сдернул шелковый галстук.

 Она наряд разбросала.

 Я снял ремень с кобурою,

 она - четыре корсажа.

 Ее жасминная кожа

 светилась жемчугом теплым,

 нежнее лунного света,

 когда скользит он по стеклам.

 А бедра ее метались,

 как пойманные форели,

 то лунным холодом стыли,

 то белым огнем горели.

 И лучшей в мире дорогой

 до первой утренней птицы

 меня этой ночью мчала

 атласная кобылица...

 Тому, кто слывет мужчиной,

 нескромничать не пристало,

 и я повторять не стану

 слова, что она шептала.

 В песчинках и поцелуях

 она ушла на рассвете.

 Кинжалы трефовых лилий

 вдогонку рубили ветер.

 Я вел себя так, как должно,

 цыган до смертного часа.

 Я дал ей ларец на память

 и больше не стал встречаться,

 запомнив обман той ночи

 у края речной долины,-

 она ведь была замужней,

 а мне клялась, что невинна.

 РОМАНС О ЧЕРНОЙ ТОСКЕ

 Петух зарю высекает,

 звеня кресалом каленым,

 когда Соледад Монтойя

 спускается вниз по склонам.

 Желтая медь ее тела

 пахнет конем и туманом.

 Груди, черней наковален,

 стонут напевом чеканным.

 - Кого, Соледад, зовешь ты

 и что тебе ночью надо?

 - Зову я кого зовется,-

 не ты мне вернешь утрату.

 Искала я то, что ищут,-

 себя и свою отраду.

 - О Соледад, моя мука!

 Ждет море коней строптивых,

 и кто удила закусит -

 погибнет в его обрывах.

 - Не вспоминай о море!

 Словно могила пустая,

 стынут масличные земли,

 черной тоской порастая.

 - О Соледад, моя мука!

 Что за тоска в этом пенье!

 Плачешь ты соком лимона,

 терпким от губ и терпенья.

 - Что за тоска!.. Как шальная

 бегу и бьюсь я о стены,

 и плещут по полу косы,

 змеясь от кухни к постели.

 Тоска!.. Смолы я чернее

 ц черной тьмою одета.

 О юбки мои кружевные!

 О бедра мои - страстоцветы!

 - Омойся росой зарянок,

 малиновою водою,

 и бедное свое сердце

 смири, Соледад Монтойя...-

 Взлетают певчие реки

 на крыльях неба и веток.

 Рожденный день коронован

 медовым тыквенным цветом.

 Тоска цыганского сердца,

 усни, сиротство изведав.

 Тоска заглохших истоков

 и позабытых рассветов...

 САН-МИГЕЛЬ

 ГРАНАДА

 Склоны, и склоны, и склоны -

 и на горах полусонных

 мулы и тени от мулов,

 грузные, словно подсолнух.

 В вечных потемках ущелий

 взгляд их теряется грустно.

 Хрустом соленых рассветов

 льются воздушные русла.

 У белогривого неба

 ртутные очи померкли,

 дав холодеющей тени

 успокоение смерти.

 В холод закутались реки,

 чтобы никто их не тронул.

 Дикие голые реки,

 склоны, и склоны, и склоны...

 Вверху на башне старинной

 в узорах дикого хмеля

 гирляндой свеч опоясан

 высокий стан Сан-Мигеля.

 В окне своей голубятни

 по знаку ночи совиной

 ручной архангел рядится

 в пернатый гнев соловьиный.

 Дыша цветочным настоем,

 в тоске по свежим полянам

 эфеб трехтысячной ночи

 поет в ковчеге стеклянном.

 Танцует ночное море

 поэму балконов лунных.

 Сменила тростник на шепот

 луна в золотых лагунах.

 Девчонки, грызя орехи,

 идут по камням нагретым.

 Во мраке крупы купальщиц

 Подобны медным планетам.

 Гуляет знать городская,

 и дамы с грустною миной,

 смуглея, бредят ночами

 своей поры соловьиной.

 И в час полуночной мессы,

 слепой, лимонный и хилый,

 мужчин и женщин с амвона

 корит епископ Манилы.

 Один Сан-Мигель на башне

 покоится среди мрака,

 унизанный зеркалами

 и знаками зодиака,-

 владыка нечетных чисел

 и горних миров небесных

 в берберском очарованье

 заклятий и арабесок.

 САН-РАФАЭЛЬ

 КОРДОВА

 I

 Смутно уходят упряжки

 в край тишины тростниковой

 мимо омытого влагой

 римского торса нагого.

 Гвадалквивирские волны

 стелют их в зеркале плесов

 меж гравированных листьев

 и грозовых отголосков.

 И возле старых повозок,

 в ночи затерянных сиро,

 поют, вышивая, дети

 про вечную горечь мира.

 Но Кордове нет печали

 до темных речных дурманов,

 и как ни возводит сумрак

 архитектуру туманов -

 не скрыть ее ног точеных

 нетленный и чистый мрамор.

 И хрупким узором жести

 дрожат лепестки флюгарок

 на серой завесе бриза

 поверх триумфальных арок.

 И мост на десять ладов

 толкует морские вести,

 пока контрабанду вносят

 по старой стене в предместья...

 II

 Одна лишь речная рыбка

 иглой золотой сметала

 Кбрдову ласковых плавней

 с Кордовой строгих порталов.

 Сбрасывают одежды

 дети с бесстрастным видом,

 тоненькие Мерлины,

 ученики Товита,

 они золотую рыбку

 коварным вопросом бесят:

 не краше ли цвет муската,

 чем пляшущий полумесяц?

 Но рыбка их заставляет,

 туманя мрамор холодный,

 перенимать равновесье

 у одинокой колонны,

 где сарацинский архангел,

 блеснув чешуей доспеха,

 когда-то в волнах гортанных

 обрел колыбель и эхо...

 Одна золотая рыбка

 в руках у красавиц Кордов:

 Кордовы, зыблемой в водах,

 и горней Кордовы гордой.

 САН-ГАБРИЭЛЬ

 СЕВИЛЬЯ

 I

 Высокий и узкобедрый,

 стройней тростников лагуны,

 идет он, кутая тенью

 глаза и грустные губы;

 поют горячие вены

 серебряною струною,

 а кожа в ночи мерцает,

 как яблоки под луною.

 И туфли мерно роняют

 в туманы лунных цветений

 два такта грустных и кратких

 как траур облачной тени.

 И нет ему в мире равных -

 ни пальмы в песках кочевий,

 ни короля на троне,

 ни в небе звезды вечерней.

 Когда над яшмовой грудью

 лицо он клонит в моленье,

 ночь на равнину выходит,

 чтобы упасть на колени.

 И недруга ив плакучих,

 властителя бликов лунных,

 архангела Габриэля