Стихи - [24]

 в ночи заклинают струны.

 - Когда в материнском лоне

 послышится плач дитяти,

 припомни цыган бродячих,

 тебе подаривших платье!

 II

 Анунсиасьон де лос Рейес

 за городской стеною

 встречает его, одета

 лохмотьями и луною.

 И с лилией и улыбкой

 перед нею в поклоне плавном

 предстал Габриэль - архангел,

 Хиральды прекрасный правнук.

 Таинственные цикады

 по бисеру замерцали.

 А звезды по небосклону

 рассыпались бубенцами.

 - О Сан-Габриэль, к порогу

 меня пригвоздило счастьем!

 Сиянье твое жасмином

 скользит по моим запястьям.

 - С миром, Анунсиасьон,

 о смуглое чудо света!

 Дитя у тебя родится

 прекрасней ночного ветра.

 - Ай, свет мой, Габриэлильо!

 Ай, Сан-Габриэль пресветлый!

 Заткать бы мне твое ложе

 гвоздикой и горицветом!

 - С миром, Анунсиасьон,

 звезда под бедным нарядом!

 Найдешь ты в груди сыновней

 три раны с родинкой рядом.

 - Ай, свет мой, Габриэлильо!

 Ай, Сан-Габриэль пресветлый!

 Как ноет под левой грудью,

 теплом молока согретой!

 - С миром, Анунсиасьон,

 о мать царей и пророчиц!

 В дороге светят цыганам

 твои горючие очи.

 Дитя запевает в лоне

 у матери изумленной.

 Дрожит в голосочке песня

 миндалинкою зеленой.

 Архангел восходит в небо

 ступенями сонных улиц...

 А звезды на небосклоне

 в бессмертники обернулись.

 КАК СХВАТИЛИ АНТОНЬИТО ЭЛЬ КАМБОРЬО

 НА СЕВИЛЬСКОЙ ДОРОГЕ

 Антоньо Торрес Эредья,

 Камборьо сын горделивый,

 в Севилью смотреть корриду

 шагает с веткою ивы.

 Смуглее луны зеленой,

 шагает, высок и тонок.

 Блестят над глазами кольца

 его кудрей вороненых.

 Лимонов на полдороге

 нарезал он в час привала

 и долго бросал их в воду,

 пока золотой не стала.

 И где-то на полдороге,

 под тополем на излуке,

 ему впятером жандармы

 назад заломили руки.

 Медленно день уходит

 поступью матадора

 и плавным плащом заката

 обводит моря и долы.

 Тревожно чуют оливы

 вечерний бег Козерога,

 а конный ветер несется

 в туман свинцовых отрогов.

 Антоньо Торрес Эредья,

 Камборьо сын горделивый,

 среди пяти треуголок

 шагает без ветки ивы...

 Антоньо! И это ты?

 Да будь ты цыган на деле,

 здесь пять бы ручьев багряных,

 стекая с ножа, запели!

 И ты еще сын Камборьо?

 Подкинут ты в колыбели!

 Один на один со смертью,

 бывало, в горах сходились.

 Да вывелись те цыгане!

 И пылью ножи покрылись...

 Открылся засов тюремный,

 едва только девять било.

 А пятеро конвоиров

 вином подкрепили силы.

 Закрылся засов тюремный,

 едва только девять било...

 А небо в ночи сверкало,

 как круп вороной кобылы!

 СМЕРТЬ АНТОНЬИТО ЭЛЬ КАМБОРЬО

 Замер за Гвадалквивиром

 смертью исторгнутый зов.

 Взмыл окровавленный голос

 в вихре ее голосов.

 Рвался он раненым вепрем,

 бился у ног на песке,

 взмыленным телом дельфина

 взвился в последнем броске;

 вражеской кровью омыл он

 свой кармазинный платок.

 Но было ножей четыре,

 и выстоять он не мог.

 И той порой, когда звезды

 ночную воду сверлят,

 когда плащи-горицветы

 во сне дурманят телят,

 древнего голоса смерти

 замер последний раскат.

 Антоньо Торрес Эредья,

 прядь - вороненый виток,

 зеленолунная смуглость,

 голоса алый цветок!

 Кто ж напоил твоей кровью

 гвадалквивирский песок?

 - Четверо братьев Эредья

 мне приходились сродни.

 То, что другому прощалось,

 мне не простили они -

 и туфли цвета коринки,

 и то, что кольца носил,

 а плоть мою на оливках

 с жасмином бог замесил.

 - Ай, Антоньито Камборьо,

 лишь королеве под стать!

 Вспомни пречистую деву -

 время пришло умирать.

 - Ай, Федерико Гарсиа,

 оповести патрули!

 Я, как подрезанный колос,

 больше не встану с земли.

 Четыре багряных раны -

 и профиль, как изо льда.

 Живая медаль, которой

 уже не отлить никогда.

 С земли на бархат подушки

 его кладет серафим.

 И смуглых ангелов руки

 зажгли светильник над ним.

 И в час, когда четверо братьев

 вернулись в город родной,

 смертное эхо затихло

 гвадалквивирской волной.

 ПОГИБШИЙ ИЗ-ЗА ЛЮБВИ

 - Что там горит на террасе,

 так высоко и багрово?

 - Сынок, одиннадцать било,

 пора задвинуть засовы.

 - Четыре огня все ярче -

 и глаз отвести нет мочи.

 - Наверно, медную утварь

 там чистят до поздней ночи.

 Луна, чесночная долька,

 тускнея от смертной боли,

 роняла желтые кудри

 на желтые колокольни.

 По улицам кралась полночь,

 стучась у закрытых ставней,

 а следом за ней собаки

 гнались стоголосой стаей,

 и винный янтарный запах

 на темных террасах таял.

 Сырая осока ветра

 и старческий шепот тени

 под ветхою аркой ночи

 будили гул запустенья.

 Уснули волы и розы.

 И только в оконной створке

 четыре луча взывали,

 как гневный святой Георгий.

 Грустили невесты-травы,

 а кровь застывала коркой,

 как сорванный мак, сухою,

 как юные бедра, горькой.

 Рыдали седые реки,

 в туманные горы глядя,

 и в замерший миг вплетали

 обрывки имен и прядей.

 А ночь квадратной и белой

 была от стен и балконов.

 Цыгане и серафимы

 коснулись аккордеонов.

 - Если умру я, мама,

 будут ли знать про это?

 Синие телеграммы

 ты разошли по свету!..

 Семь воплей, семь ран багряных,

 семь диких маков махровых

 разбили тусклые луны

 в залитых мраком альковах.

 И зыбью рук отсеченных,

 венков и спутанных прядей

 бог знает где отозвалось

 глухое море проклятий.

 И в двери ворвалось небо

 лесным рокотаньем дали.

 А в ночь с галерей высоких

 четыре луча взывали.

 РОМАНС ОБРЕЧЕННОГО

 Как сиро все и устало!

 Два конских ока огромных