Стихи - [5]

ВОТ НАШЕ ПРОШЛОЕ…

Я рифмовал твое имя с грозою,

Золотом зноя осыпал тебя.

Ждал на вокзалах полуночных Зою,

То есть по-гречески — жизнь. И, трубя

В хриплые трубы, под сказочной тучей

Мчался наш поезд с добычей летучей.

Дождь еще хлещет. И, напряжена,

Ночь еще блещет отливом лиловым.

Если скажу я, что ты мне жена,

Я ничего не скажу этим словом.

Милой немыслимо мне устеречь

На людях, в шуме прощаний и встреч.

Нет. О другом! Не напрасно бушуя,

Движется рядом природа. Смотри

В раму зари, на картину большую.

Рельсы, леса, облака, пустыри.

За Ленинградом, за Магнитогорском

Тонкая тень в оперенье заморском!

Сколько меж нас километров легло,

Сколько — о, сколько — столетий промчало!

Дождь еще хлещет в жилое стекло,

Ночь еще блещет красой одичалой.

Не окончательно созданный мир

Рвется на волю из книг и квартир.

Вот он! В знаменах, и в песнях и в грубых

Контурах будущих дней. Преврати

Нашу вселенную в свадебный кубок!

Чокнемся в честь прожитого пути!

¹⁹³⁵

^{Чудное Мгновенье. Любовная лирика русских поэтов. Москва: Художественная литература, 1988.}

«Я не хочу судиться с мертвецом…»

Я не хочу судиться с мертвецом

За то, что мне казался он отцом.

Я не могу над ним глумиться,

Рассматривать его дела в упор

И в запоздалый ввязываться спор

С гробницей — вечною темницей…

Я сотрапезник общего стола,

Его огнем испепелен дотла,

Отравлен был змеиным ядом.

Я, современник стольких катастроф,

Жил-поживал, а в общем жив-здоров.

Но я состарился с ним рядом.

Не шуточное дело, не пустяк —

Состариться у времени в гостях,

Не жизнь прожить, а десять жизней —

И не уйти от памяти своей,

От горького наследства сыновей

На беспощадной этой тризне.

Не о себе я говорю сейчас!

Но у одной истории учась

Ее бесстрастному бесстрашью,

Здесь, на крутом, на голом берегу,

Я лишь обрывок правды сберегу,

Но этих слов не приукрашу.

^{Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е. Евтушенко. Минск, Москва: Полифакт, 1995.}

«Словами черными, как черный хлеб и жалость…»

Словами черными, как черный хлеб и жалость,

Я говорю с тобой, — пускай в последний раз!

Любовь жила и жгла, божилась и держалась.

Служила, как могла, боялась общих фраз.

Все было тяжело и странно: ни уюта,

Ни лампы в комнате, ни воздуха в груди.

И только молодость качалась, как каюта,

Да гладь соленая кипела впереди.

Но мы достаточно подметок износили,

Достаточно прошли бездомных дней и верст.

Вот почему их жар остался в прежней силе

И хлеб их дорог нам, как бы он ни был черств.

И я живу с тобой и старюсь я от груза

Безденежья, дождей, чудачества, нытья.

А ты не вымысел, не музыка, не муза.

Ты и не девочка. Ты просто жизнь моя.

^{Советская поэзия. В 2-х томах. Библиотека всемирной литературы. Серия третья. Редакторы А. Краковская, Ю. Розенблюм. Москва: Художественная литература, 1977.}

ВСТУПЛЕНИЕ

Европа! Ты помнишь, когда

В зазубринах брега морского

Твой гений был юн и раскован

И строил твои города?

Когда голодавшая голь

Ночные дворцы штурмовала,

Ты помнишь девятого вала

Горючую честную соль?

Казалось, что вся ты — собор,

Где лепятся хари на вышке,

Где стонет орган, не отвыкший

Беседовать с бурей с тех пор.

Гул формул, таимых в уме,

Из черепа выросший, вторил

Вниманью больших аудиторий,

Бессоннице лабораторий

И звездной полуночной тьме.

Все было! И все это — вихрь…

Ты думала: дело не к спеху.

Ты думала: только для смеха

Тоска мюзик-холлов твоих.

Ты думала: только в кино

Актер твои замыслы выдал.

Но в старческом гриме для вида

Ты ждешь, чтобы стало темно.

И снова голодная голь

Штурмует ночные чертоги,

И снова у бедных в итоге

Одна только честная боль.

И снова твой смертный трофей —

Сожженные башни и села,

Да вихорь вздувает веселый

Подолы накрашенных фей.

И снова — о, горе! — Орфей

Простился с тобой, Эвридикой.

И воют над пустошью дикой

Полночные джазы в кафе.

^{Советская поэзия. В 2-х томах. Библиотека всемирной литературы. Серия третья. Редакторы А. Краковская, Ю. Розенблюм. Москва: Художественная литература, 1977.} 

«Мне снился накатанный шинами мокрый асфальт…»

Мне снился накатанный шинами мокрый асфальт.

Косматое море, конец путешествия, ветер —

И девушка рядом. И осень. И стонущий альт

Какой-то сирены, какой-то последней на свете.

Мне снилось ненастье над палубным тентом, и пир,

И хлопанье пробок, и хохот друзей. И не очень

Уже веселились. А все-таки сон торопил

Вглядеться в него и почувствовать качество ночи!

И вот уже веса и контуров мы лишены.

И наше свиданье — то самое первое в мире,

Которое вправе хотеть на земле тишины

И стоит, чтоб ради него города разгромили.

И чувствовал сон мой, что это его ремесло,

Что будет несчастен и все потеряет навеки.

Он кончился сразу, едва на земле рассвело.

Бил пульс, как тупая машина, в смеженные веки.

^{Советская поэзия. В 2-х томах. Библиотека всемирной литературы. Серия третья. Редакторы А. Краковская, Ю. Розенблюм. Москва: Художественная литература, 1977.}

НЬЮТОН

Гроза прошла. Пылали георгины

Под семицветной радужной дугой.

Он вышел в сад и в мокрых комьях глины

То яблоко пошевелил ногой.

В его глазах, как некое виденье,

Не падал, но пылал и плыл ранет,

И только траектория паденья

Вычерчивалась ярче всех планет.

Так вот она, разгадка! Вот что значит

Предвечная механика светил!

Так первый день творения был начат.