Стихи - [3]

И в земле святогорской зарыт.

В страшном городе, в горнице тесной,

В ту же ночь или, может, не в ту

Встал гвардеец-гусар неизвестный

И допрашивает темноту.

Взыскан смолоду гневом монаршим,

Он как демон над веком парит

И с почившим, как с демоном старшим,

Как звезда со звездой, говорит.

Впереди ни пощады, ни льготы,

Только бури одной благодать.

И четыре отсчитаны года.

До — бессмертья — рукою подать.

^{Москва: Художественная литература, 1977. Библиотека всемирной литературы. Серия третья. Редакторы А. Краковская, Ю. Розенблюм.}

БАЛЛАДА О ЧУДНОМ МГНОВЕНИИ

…Она скончалась в бедности. По странной случайности гроб ее повстречался с памятником Пушкину, который ввозили в Москву.

Из старой энциклопедии

Ей давно не спалось в дому деревянном.

Подходила старуха, как тень, к фортепьянам,

Напевала романс о мгновенье чудном

Голоском еле слышным, дыханьем трудным.

А по чести сказать, о мгновенье чудном

Не осталось грусти в быту ее скудном,

Потому что барыня в глухой деревеньке

Проживала как нищенка, на медные деньги.

Да и, господи боже, когда это было!

Да и вправду ли было, старуха забыла,

Как по лунной дорожке, в сверканье снега

Приезжала к нему — вся томленье и нега.

Как в объятиях жарких, в молчанье ночи

Он ее заклинал, целовал ей очи,

Как уснул на груди и дышал неровно,

Позабыла голубушка Анна Петровна.

А потом пришел ее час последний.

И всесветная слава и светские сплетни

Отступили, потупясь, пред мирной кончиной.

Возгласил с волнением сам благочинный:

«Во блаженном успении вечный покой ей!»

Что в сравненье с этим счастье мирское!

Ничего не слыша, спала, бездыханна,

Раскрасавица Керн, боярыня Анна.

Отслужили службу, панихиду отпели.

По Тверскому тракту полозья скрипели.

И брели за гробом, колыхались в поле

Из родни и знакомцев десяток — не боле,

Не сановный люд, не знатные гости,

Поспешали зарыть ее на погосте.

Да лошадка по грудь в сугробе завязла.

Да крещенский мороз крепчал как назло.

Но пришлось процессии той сторониться.

Осадил, придержал правее возница,

Потому что в Москву, по воле народа,

Возвращался путник особого рода.

И горячие кони били оземь копытом,

Звонко ржали о чем-то еще не забытом.

И январское солнце багряным диском

Рассиялось о чем-то навеки близком.

Вот он — отлит на диво из гулкой бронзы,

Шляпу снял, загляделся на день морозный.

Вот в крылатом плаще, в гражданской одежде,

Он стоит, кудрявый и смелый, как прежде.

Только страшно вырос, — прикиньте, смерьте,

Сколько весит на глаз такое бессмертье!

Только страшно юн и страшно спокоен, —

Поглядите, правнуки, — точно такой он!

Так в последний раз они повстречались,

Ничего не помня, ни о чем не печалясь.

Так метель крылом своим безрассудным

Осенила их во мгновенье чудном.

Так метель обвенчала нежно и грозно

Смертный прах старухи с бессмертной бронзой,

Двух любовников страстных, отпылавших розно,

Что простились рано, а встретились поздно.

¹⁹⁵⁴

^{Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е. Евтушенко. Минск-Москва, «Полифакт», 1995.}

СНЫ ВОЗВРАЩАЮТСЯ

Сны возвращаются из странствий.

Их сила только в постоянстве.

В том, что они уже нам снились

И с той поры не прояснились.

Из вечной ночи погребенных

Выходит юноша-ребенок,

Нет, с той поры не стал он старше,

Но, как тогда, устал на марше.

Пятнадцать лет — не пять столетий.

И кровь на воинском билете

Еще не выцвела, не стерта, —

Лишь обветшала гимнастерка.

Он не тревожится, не шутит,

О наших действиях не судит,

Не проявляет к нам участья,

Не предъявляет прав на счастье.

Он только помнит, смутно помнит

Расположенье наших комнат,

И стол, и пыль на книжных полках,

И вечер в длинных кривотолках.

Он замечает временами

Свое родство и сходство с нами.

Свое сиротство он увидит,

Когда на вольный воздух выйдет.

¹⁹⁵⁶

^{Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е. Евтушенко. Минск-Москва, «Полифакт», 1995.}

ИЕРОНИМ БОСХ

Я завещаю правнукам записки,

Где высказана будет без опаски

Вся правда об Иерониме Босхе.

Художник этот в давние года

Не бедствовал, был весел, благодушен,

Хотя и знал, что может быть повешен

На площади, перед любой из башен,

В знак приближенья Страшного суда.

Однажды Босх привел меня в харчевню.

Едва мерцала толстая свеча в ней.

Горластые гуляли палачи в ней,

Бесстыжим похваляясь ремеслом.

Босх подмигнул мне: «Мы явились, дескать,

Не чаркой стукнуть, не служанку тискать,

А на доске грунтованной на плоскость

Всех расселить в засол или на слом».

Он сел в углу, прищурился и начал:

Носы приплюснул, уши увеличил,

Перекалечил каждого и скрючил,

Их низость обозначил навсегда.

А пир в харчевне был меж тем в разгаре.

Мерзавцы, хохоча и балагуря,

Не знали, что сулит им срам и горе

Сей живописи Страшного суда.

Не догадалась дьяволова паства,

Что честное, веселое искусство

Карает воровство, казнит убийство.

Так это дело было начато.

Мы вышли из харчевни рано утром.

Над городом, озлобленным и хитрым,

Шли только тучи, согнанные ветром,

И загибались медленно в ничто.

Проснулись торгаши, монахи, судьи.

На улице калякали соседи.

А чертенята спереди и сзади

Вели себя меж них как Господа.

Так, нагло раскорячась и не прячась,

На смену людям вылезала нечисть

И возвещала горькую им участь,

Сулила близость Страшного суда.

Художник знал, что Страшный суд напишет,

Пред общим разрушеньем не опешит,