Два портрета

Юрию Тынянову

Поэма

Писал, писал — вплоть до седьмого пота

Усердствовал художник. Наконец

Почувствовал он: спорится работа.

Лицо живет, и очи — как свинец,

И тон хорош, зеленовато-зыбкий.

Он был готов ручаться головой,

Что на холсте — с приветливой улыбкой

Весь Павел свет Петрович, как живой.

И вот остался блеск звезды нагрудной:

Чуть тронешь кистью, и сверкнет она.

Художник тронул каплей изумрудной…

А император, спьяну иль со сна,

Как выкатит свое монаршье око,

Как дрыгнет ножкой, как начнет шуметь!

И в голосе, взобравшемся высоко,

То пенье петуха звучит, то медь.

Он распекал художника. Внезапно

Сощурился и, странно хохоча,

Изрек:

— Сия фигура есть похабна,

Уродлива и неизвестно чья.

Изображен капрал или поручик,

Мейн либер гот — возможно ли, что я?

Но разве он на ужас бытия

Глядит с портрета, как с отвесной кручи?

Пускай я гневен, господи прости,

Пускай я сумасброд, но кто сказал бы,

Что истинно зажаты в сей горсти

Морских баталий пушечные залпы?

Портрет не я, а некий карлик хлипкий,

Чиновный плут, всесветное хамье.

И лишь благоволение в улыбке

Пленительное — вроде и мое.

Ты, живописец, в рвении сугубом

Пришлепнул нос, укоротил мне лоб.

И вышел я, как негра, толстогубым

И низкорослым, как ты сам, холоп!

Тебя по чести следует в оковах

Гнать в ссылку. Но… — захохотал он вдруг, -

Вот ассигнациями сто целковых

И чарка водки из монаршьих рук.

Всю эту речь художник бедный слышал

И сразу жалок стал и одинок.

Он поклонился, сгорбился, и вышел,

И побежал домой не чуя ног

Вдоль по Неве. Навстречу выплывали

Из мрака будки, фонари, столбы.

Искал ли он сочувствия? Едва ли.

Он знал, что как ни кинь, а от судьбы

Все не уйдешь, — вот разве только в воду,

Хоть в омут ледяной, или еще

Хлебнуть, как встарь, вина под непогоду,

Обжечь хотя бы глотку горячо…

«Санкт-Петербург, — он думал, — как несносен

Мне дивный кругозор твоих камней,

И ветра всхлип, и скрип чухонских сосен,

И хрип военных труб, и храп коней!

Казнит ли царь иль жалует — отныне

Легла на мне казенная печать.

Несу я бремя общего унынья

И общего уменья промолчать.

Санкт-Петербург за пачку ассигнаций,

За чарку водки выжмет естество

И дарованье, выучит склоняться

Перед молохом царствия сего.

Но, заклейменный подлостью рожденья,

Я меж князей и графов пропаду…»

И, кулаки сжимая в подтвержденье

Своим словам, он трясся на ходу,

Как будто от негаданной невзгоды

Стал ниже и ничтожнее во мгле…

И вспомнил он младенческие годы,

Садок вишневый, хату на селе,

Господский двор, далекую ту пасху,

Когда впервой на этот двор пришел.

И барин кинул медный грош подпаску

В канаву. Мальчик вымок, но нашел,

И барин хохотал и кинул снова

На огород, в овраг, за ворота.

Так мальчика встречала крепостного

Господская блажная доброта.

И вспомнил он, как в горнице за печкой

Царапал раз обломком уголька

Смешную рожу, пастуха с овечкой,

Деревья, а над ними — облака.

Как у черниговского богомаза

Сухие краски растирал, учась.

Вот и пошло — вниманье, зоркость глаза,

Упрямство, страсть — все, чем он жив сейчас.

Он вспомнил все, чем жизнь красна младая,

Чем труд его так радостен порой.

Но, лишь воспоминаньем обладая,

Чуть не заплакал бедный наш герой.

Чего ж ему, по чести, не хватало?

Светлейших титулов, нагрудных звезд,

Иль звонкого презренного металла,

Иль права быть отсель за тыщу верст

И по свету кружить, как солнце кружит,

И никому под солнцем не служить,

Со встречными дружить, как ветер дружит,

Хоть в чистом поле?.. Только жить и жить!

Так он мечтал. Вдоль Невского проспекта

Чадили плошки. Дождик моросил.

Вдруг с живописцем поравнялся некто,

В плаще, с убогим свертком, и спросил:

— Сдается мне, что мы встречались, сударь?

Напомню время: десять лет назад.

И место встречи: далеко отсюда.

Париж, точнее — Люксембургский сад. -

Был незнакомец странно беспокоен,

Оборван весь, невероятно тощ.

Художник всматривался: кто ж такой он?

Не мог понять. Тут приударил дождь.

Они вошли в харчевню. Из харчевен,

Наверно, то подлейшая была:

Сырой подвал, где самый день плачевен,

Где делаются гнусные дела,

Где пьяного по морде бьют, как в бубен,

Где гулко отдается по столам

Смех зрителей, а жертвы вой стотрубен,

Как будто жизнь сломали пополам;

Где шкипер, дымом кнастера повитый,

Рыгает, молча глядя на балык;

Приезжий купчик буйствует со свитой

Каких-то забубенных прощелыг;

Где все свершается как бы в издевку,

И два гусара, теша гордый прав,

Секут публично охтенскую девку,

Ей на голову кринолин задрав.

Они вошли туда. Как в преисподней,

Ударило вошедших сразу в пот.

Хозяин занавесочку приподнял,

Чтоб угостить как следует господ.

За занавеской было нечто вроде

Каморки. Тусклый черный образок

Висел в углу. Хозяин на глазок

Смекнул, чего желают благородья,

Поставил пунш и скрылся.

Неизвестный

Стало быть,

Не узнаете?

Художник

Нет, прошу прощенья.

Неизвестный

Но можно ли так начисто забыть

Наставника благого просвещенья?

Художник

Вы шутите. Я чту учителей

Заморских и отечественных свято.

Но память здесь но в чем не виновата.

Кто вы такой? Прошу сказать смелей.

Неизвестный

Тот год, когда в Париже вы гостили,

Благословен на долгие года.

Есть много, сударь, на земле Бастилий,

Но первая взята была тогда.

Припомни, друг, тот воздух раскаленный,

Свет солнечный, июльский, золотой.