Два портрета - [2]

Я протянул каштана лист зеленый

Тебе взамен кокарды…

Художник

О, постой!

Постой… Я помню множество гостиниц,

И дилижансов, и дорожных встреч…

Возможно ли? Тот ярый якобинец,

Та дерзкая прерывистая речь,

Тот парижанин двадцатидвухлетний,

Почти ребенок… Десять кратких лет!

Но ты старик согбенный…

Неизвестный

Да, последний

Из выживших, и сам почти скелет.

Пал Робеспьер. Его конец оплакав,

При Консульстве я в тюрьмах побывал,

Потом бежал. Путь многих одинаков:

Крутой подъем, неслыханный провал.

Век Разума кончается и канет

Вослед за Революцией в ничто.

Преемник бури, дерзкий корсиканец

Низринет все, что в буре начато.

Я не нашел приюта в целом мире,

Все позабыл о юношеских днях

И очутился в Северной Пальмире,

Художник иль сапожник, но бедняк,

И мерзну тут, и начал кашлять кровью,

И, видно, скоро ноги протяну.

Но я оплакиваю не здоровье,

Не молодость, а Францию одну.

Художник

Друг! Наши судьбы, разные в дни счастья,

Неотвратимо сблизились в беде.

И я бедняк и санкюлот отчасти,

Холоп, гонимый всюду и везде.

Раб крепостной, мужицкий сын и правнук,

И сам мужик, хотя не земледел,

По прихоти хозяев своенравных

Я тайнами искусства овладел.

Но что мне блеск и строгость колорита,

Что вечный поиск правды на холсте,

Когда вокруг все сумраком покрыто,

А жалобы… немотствуют и те.

Сам убедись: на всем один оттенок,

Цвет плесени, кладбищенски сырой.

Попал ты не в харчевню, а в застенок,

Где смертников возропотавших рой

Решетку рвет, царапает железо.

Пей, милый спутник юношеских дней!

Пей, санкюлот!

Неизвестный

За что?

Художник

За «Марсельезу».

Но ты внезапно стал еще бледней.

Ты плачешь? Брось! Все на земле пустое.

Пей, старина! Как там звучит? Aux armes!..

Встань! Мы споем, как подобает, — стоя.

Но тихо. Уши есть и у казарм.

Они стаканы сдвинули. От краткой

Беседы в якобинце вновь зажглась

Ребяческая дерзость. И, украдкой

Смахнув слезу непрошеную с глаз,

Он вынул табакерку, щелкнул пальцам

И молвил, сдунув со стола табак;

— Я не рожден на то, чтоб быть страдальцем,

Тем более когда вхожу в кабак,

Тем более когда на это трачу

Последний грош (и звякнул медный грош).

Но я тебе свидание назначу

Еще одно! Ты вспомнишь и придешь.

А числюсь я живым ли среди мертвых

Иль мертвый средь живых, — не убежден. -

И, бросивши на стол убогий сверток,

Француз исчез под проливным дождем.

Что было в этом свертке? — Непонятно.

Художник развернул и онемел:

Пред ним портрет. В углах чернеют пятна

Зловещей крови. Неискусный мел

Здесь начертил подобье человечье,

Бог знает чьи перекосив черты…

Но было так пронзительно увечье,

В тенях сгустилось столько черноты,

Что из глазниц, как из пустых расселин,

Не мог пробиться даже тусклый взгляд.

Чело покрыла мертвенная зелень.

Казалось, скулы все еще болят

И дергаются. В чем же смысл картины?

Как в ясные слова его облечь?

Ведь это жертва грозной гильотины,

Ведь голова скатилась с чьих-то плеч!

Вот отчего уродливо творенье,

Вот отчего рисунок стерт и сер.

Художник, сильно напрягая зренье,

Прочел в углу картины: «Робеспьер».

2

Весною император был задушен.

И под грома глухих литавр и труб,

Разряжен, свежевыкрашен, надушен,

Лежал в гробу его невзрачный труп.

И не прошло и суток — по России

Провозглашен был манифест о том,

Что император от апоплексии

Преставился. Лежал он с сжатым ртом,

Подтянутый, нестрашный, безголосый,

Вполне достойный почестей старик.

И серебром мерцал жестковолосый,

По старой моде завитой парик,

Все кланялись, крестились, лобызали

Сухую ручку иль прохладный лоб.

Среди гостей, теснившихся в той зале,

Был я художник, крепостной холоп.

И над почившим — в золоченой раме,

Весь в черных бликах масленых — мерцал,

Как бы восхищен горними мирами,

Как бы удвоен фокусом зерцал,

Двойник царя с приветливой улыбкой,

Подтянутый, нестрашный, молодой,

Под лаком весь зеленовато-зыбкий,

Струящийся как будто под водой.

Художник на свое творенье глянул:

Змеились смехом царские уста.

Но что за диво дивное!.. Отпрянул

Художник от недвижного холста,

И отошел подалее, и замер,

Вновь подошел, как призраком влеком…

А Павел с выкаченными глазами

И с высунутым синим языком

Задергался нечванно и нечинно,

Уж не живой, но все же не мертвец, -

Такой, каким он был перед кончиной,

Могущий многим насолить стервец.

Художник был отнюдь не суеверен,

Но в этот час, испуга не тая,

Он видел, что уж слишком гнил и скверен

Портрет, зиявший из небытия.

Такого ли писал он? — Нет, иного!

Но как же он не разглядел того?

Зачем же зоркий глаз и мастерство?

И мысль его взвилась, как вихорь, снова.

И понял он, что некий страшный слух

Недаром полз по улицам столицы…

Нет, идол гробовой румянолицый

Не заслужил рыданья верных слуг.

Верней бы просто за ноги да в воду,

Хоть в ледяную прорубь, да кончай,

Где пива март хлебнул под непогоду

И в рыхлый снег свалился невзначай,

Где, как пивная пена, порыжели

Серебряные хлопья зимних пург…

И живописец вздрогнул: неужели

Такую правду знает Петербург?

И оглянулся он вокруг с опаской.

Нет. Все в порядке. Только для него

Блеснула правда под посмертной маской.

Все было окончательно мертво.

И люди шли, крестились, лобызали

Сухую ручку, что была мертва.

И певчие, теснясь в соседней зале,

Рыдали: «Человек, яко трава…»

А над почившим в золоченой раме,

Румяный и приветливый, как встарь,