Стихи - [6]

И он звезду летящую схватил.

И в ту же ночь, когда все в мире спало

И стихли голоса церквей и школ,

Не яблоко, а формула упала

С ветвей вселенной на рабочий стол.

Да! Так он и доложит, не заботясь

О предрассудках каменных голов.

Он не допустит сказок и гипотез,

Все кривды жерновами размолов.

И день пришел. Латынь его сухая

О гравитации небесных тел

Раскатывалась, грубо громыхая.

Он людям досказал все, что хотел.

И высоченный лоб и губы вытер

Тяжеловесной космой парика.

Меж тем на кафедру взошел пресвитер

И начал речь как бы издалека.

О всеблагом зиждителе вселенной,

Чей замысел нам испокон отверст…

Столетний, серый, лысый как колено,

Он в Ньютона уставил длинный перст.

И вдруг, осклабясь сморщенным и дряблым

Лицом скопца, участливо спросил:

— Итак, плоды осенних ваших яблонь

Суть беглые рабы магнитных сил?

Но, боже милосердный, что за ветер

Умчал вас дальше межпланетных сфер?

— Я думал, — Ньютон коротко ответил.

Я к этому привык. Я думал, сэр.

^{Советская поэзия. В 2-х томах. Библиотека всемирной литературы. Серия третья. Редакторы А. Краковская, Ю. Розенблюм. Москва: Художественная литература, 1977.}

В МОЕЙ КОМНАТЕ

Геннадию Фишу

В моей комнате, краской и лаком блестя,

Школьный глобус гостит, как чужое дитя.

Он стоит, на косую насаженный ось,

И летит сквозь пространство и время и сквозь

Неоглядную даль, непроглядную тьму,

Почему я смотрю на него — не пойму.

Школьный глобус, — нехитрая, кажется, вещь.

Почему же он так одинок и зловещ?

Чтобы это понять, я широко раскрыл

Мои окна, как шесть серафических крыл.

Еще сини моря, и пустыни желты,

И коричневых гор различимы хребты.

Различима еще и сверкает огнем

Вся Европа, бессонная ночью, как днем,

Вся вмещенная в миг, воплощенная в миф,

Красотою своей мудрецов истомив,

Финикийская девочка дышит пока

И целует могучую морду быка,

Средиземным седым омываемая,

Обожаемая, не чужая — моя!

Школьный глобус! Он школьным пособием был,

Но прямое свое назначенье забыл.

И завыл, зарыдал на короткой волне,

Телеграфным столбом загудел в вышине:

— Люди! Два с половиной мильярда людей,

Самый добрый чудак, самый черный злодей,

Рудокопы, министры, бойцы, скрипачи,

Гончары, космонавты, поэты, врачи,

Повелители волн, властелины огня,

Мастера скоростей, пощадите меня!

^{Советская поэзия. В 2-х томах. Библиотека всемирной литературы. Серия третья. Редакторы А. Краковская, Ю. Розенблюм. Москва: Художественная литература, 1977.}

МЫ

Пусть падают на пол стаканы

Хмельные и жуток оскал

Кривых балаганных зеркал.

Пусть бронзовые истуканы

С гранитных срываются скал!

Все сделано до половины.

Мы в смерти своей не вольны.

В рожденье своем неповинны,

Мы — волны растущей лавины,

Солдаты последней войны.

Да, мы!

И сейчас же и тут же,

Где шел сотни раз Ревизор,

Равнину обходит дозор!

На узкий просцениум стужи

Бьют факелы завтрашних зорь.

Кто этого пойла пригубил,

Тот призван в бессмертную рать.

Мы живы. Нам рано на убыль.

Мы — Хлебников, Скрябин и Врубель,

И мы не хотим умирать!

А все, что росло, распирая

Гроба человеческих лбов,

Что вышибло доски гробов,

Что шло из губернского края

В разбеге шлагбаумных столбов,

Что жгло нескончаемым горем

Пространство метельной зимы,

Что жгло молодые умы

Евангельем, и алкоголем,

И Гоголем, — все это мы!

Да, мы!

Что же выше и краше,

Чем мчащееся сквозь года,

Чем наше сегодня, чем наше

Студенческое, и монашье,

И воинское навсегда!

^{Советская поэзия. В 2-х томах. Библиотека всемирной литературы. Серия третья. Редакторы А. Краковская, Ю. Розенблюм. Москва: Художественная литература, 1977.}

ЖАРА

Был жаркий день, как первый день творенья.

В осколках жидких солнечных зеркал,

Куда ни глянь, по водяной арене

Пузырился нарзан и зной сверкал.

Нагое солнце, как дикарь оскалясь,

Ныряло и в воде пьянело вдрызг.

Лиловые дельфины кувыркались

В пороховом шипенье жгучих брызг.

И в этом газированном сиянье,

Какую-то тетрадку теребя,

Еще всему чужой, как марсианин,

Я был до ужаса влюблен в тебя.

Тогда мне не хватило бы вселенной,

Пяти материков и всех морей,

Чтоб выразить бесстрашно и смиренно

Свою любовь к единственной моей.

^{Советская поэзия. В 2-х томах. Библиотека всемирной литературы. Серия третья. Редакторы А. Краковская, Ю. Розенблюм. Москва: Художественная литература, 1977.}

«Поэзия! Я лгать тебе не вправе…»

Поэзия! Я лгать тебе не вправе

И не хочу. Ты это знаешь?

— Да.

Пускай же в прочно кованной оправе

Ничто, ничто не сгинет без следа,

Ни действенный глагол, ни междометье,

Ни беглый стих, ни карандашный штрих,

Едва заметный в явственной примете,

Ни скрытый отклик, ни открытый крик.

Все, как умел, я рассказал про Зою.

И, в зеркалах твоих отражена,

Она сроднится с ветром и грозою —

Всегда невеста, никогда жена.

И если я так бедственно тоскую,

Поверь всему и милосердна будь,

Такую Зою — в точности такую —

Веди сквозь время в бесконечный путь.

И за руку возьми ее…

И где-то,

Когда заглохнет жалкий мой мятеж,

Хоть песенку сложи о ней, одетой

В ярчайшую из мыслимых одежд.

Поэзия! Ты не страна.

Ты странник

Из века в век — и вот опять в пути.

Но двух сестер, своих союзниц ранних —

Смерть и Любовь — со мною отпусти.

^{Январь-март 1969 г.}

^{Советская поэзия. В 2-х томах. Библиотека всемирной литературы. Серия третья. Редакторы А. Краковская, Ю. Розенблюм. Москва: Художественная литература, 1977.}